Жизнь поэта

Уединенное волненье.

Но все прошло! - остыла в сердце кровь.

В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

И мрачный опыт ненавижу.

И закончил:

Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

Иль предрассудков раб послушный.

* * *

«Первый декабрист» В. Ф. Раевский.Фотография 1863 года.

Такими же настроениями насыщен был набросок пушкинской трагедии о Вадиме - легендарном вожде восстания новгородцев, боровшихся в IX веке за вольность. Пушкин задумывает одновременно трагедию и поэму о Вадиме, отвечая тем самым на призыв В. Ф. Раевского воспевать «те священны времена, когда гремело наше вече и сокрушало издалече царей кичливых имена...».

В трагедии ее герой - Вадим обращается к Рогдаю с вопросом: слышал ли он в Новгороде глас народа и жива ль еще славянская свобода?

Рогдай отвечает:

Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый,

Старинной вольности питомец горделивый,

Досадуя, влачит позорный свой ярем...

Не трудно видеть, что это тот же позорный «ярем», о котором Пушкин писал в ответе В. Ф. Раевскому на его послание из темницы. «Ярем», вызывавший вражду к правительству, пламя во встревоженных умах и негодование на то, что видел Рогдай в Новгороде, что поведал Вадиму в ответ на его вопросы... и что сам Пушкин наблюдал в ту преддекабристскую эпоху...

И трагедия и начатая поэма - обе под названием «Вадим» - остались лишь в отрывках и не были закончены Пушкиным.

* * *

Темы родной старины всё более и более привлекали к себе внимание Пушкина. Он прочитал как-то вышедшие в 1802 году рассуждения Карамзина «о случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом Художеств». В них он нашел летописный рассказ о гибели Олега, первого князя Киевского, прозванного вещим после победоносного похода в 907 году на греков.

Карамзин писал, что во всяких старинных летописях есть сказания, освященные древностью, особенно если они представляют живые черты времени. И предложил вниманию будущего художника древнее сказание о смерти Олеговой.

Этим художником стал Пушкин. Он обратился к старинному изданию 1792 года, сохранившемуся в его личной библиотеке: «Летописец Русской от пришествия Рюрика до кончины царя Иоанна Васильевича». Здесь он прочитал:

«По сих имея Олег мир ко всем странам самодержавствуя в Киеве безо всякой опасности. И некогда во осеннее время вспомнил о коне своем, его же повелел кормить в стойле, и не употреблять никуды в разъезд, коего он весьма любил и всегда на нем ездил, а понеже много время его не видал, и для опасности на нем не ездил многа лета, а на пятой по прибытии от Царьграда год воспомнил о нем от коего ему прорекли умереть волхвы и кудесники, коих он собрав вопросил глаголя: от чего мне умереть?

И рече ему один кудесник тако: «Княже! Конь его же ты любишь и ездишь на нем, от того ти будеть кончина».

Летописец был, бесспорно, поэт, с душою лирическою и певучею, но Пушкин гениально пересказал это древнее сказание. Из семнадцати строф стихотворения семь занял рассказ летописца. В них поэт XIX века полностью сохранил историческую достоверность предания.

Олег встречается с кудесником:

Из темного леса навстречу ему

Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

Заветов грядущего вестник,

В мольбах и гаданьях проведший весь век...

К этому кудеснику, любимцу богов, приближается Олег, просит предсказать, что сбудется в жизни с ним. Просит не бояться его, - в награду обещает любого коня...

На этом обрывается рассказ летописца. Продолжение подсказано поэту тогдашней действительностью. И в уста кудесника поэт вложил гордый и смелый ответ:

«Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе».

Кудесник прорицает князю:

«Твой конь не боится опасных трудов;

Он, чуя господскую волю,

То смирный стоит под стрелами врагов,

То мчится по бранному полю,

И холод и сеча ему ничего...

Но примешь ты смерть от коня своего».

Так претворил Пушкин древнее летописное сказание и запись Карамзина.

Карамзин, доказывавший «необходимость самовластья», писал: «...Герой, победитель Греческой Империи, умер от насекомого! Впечатление сей картины должно быть философическое, моральное: Помни тленность человеческой жизни!..»

Поэт преддекабристской эпохи дал, устами кудесника, иной, смелый ответ по поводу того, какое должно быть «впечатление сей картины»:

Волхвы не боятся могучих владык...

* * *

Прошел еще год ссылки, и 13 июля 1822 года Пушкин пишет Гнедичу: «Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня... не предвижу конца нашей разлуки».

В памяти воскресают вольные и веселые вечера «Зеленой лампы» У Никиты Всеволожского. Пушкин спрашивает в письме к приятелю Я. Н. Толстому:

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Вспоминая товарищей, «минутных друзей минутной младости» своей, Пушкин жалуется Толстому: «Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова...»

В изгнанье скучном, каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас...

В это время Пушкин получил через Толстого предложение, князя А. А. Лобанова издать его стихи в Париже. Пушкин ответил, что еще в Петербурге, перед ссылкою, обстоятельства принудили его продать Никите Всеволожскому подготовленную к печати рукопись первого сборника стихотворений.

Пушкин надеялся, что Всеволожский издаст их, и пишет Толстому, что рукопись требует пересмотра: иные понадобится поправить, иные снять, а написанные в последние три года включить. И не теряет на выпуск сборника надежды: «...Милый друг, подождем еще два, три месяца - как знать, - может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад».

Пушкин мысленно переносится под царскосельские «липовые своды», «на берег озера, на тихий скат холмов», вспоминает «станицу гордую спокойных лебедей»...