Дзержинский

Баронесса Врангель, мать «черного барона», проживала в Петрограде и работала в музее до начала 1920-го. Увидев на улицах плакаты «Все на борьбу с Врангелем!», она предпочла скрыться за границу. Спасал ее, наверное, хаос.

Сергей Мельгунов, первый историк красного террора, после Октября пережил пять арестов и 25 обысков. Жертва ВЧК? Напротив, счастливчик. Чекисты просто долго не знали, чем он в действительности занимался...

С весны 1918-го Сергей Петрович входит в Союз возрождения. Только на свою военную организацию союз тратит 100 тысяч рублей в месяц — немалые тогда деньги. Мельгунов помогает выбивать средства у военных миссий Франции и Англии. За что союзники готовы платить? За открытие фронта против немцев в Поволжье. Тогда сотни тысяч мужиков опять лягут в могилы, названные окопами. Народный социалист Мельгунов активно этому способствует. В средствах борьбы он, истинный интеллигент, неразборчив. Савинкову Сергей Петрович передает около 300 тысяч рублей — а ведь знает, на что могут пойти эти деньги. В июне при участии иностранной военной миссии готовился взрыв пороховых складов на Лосином Острове. Решили отложить: жертв будет много, а фронт еще далеко... Эти сведения привел сам историк в книге своих дневников и воспоминаний. О чем-то, наверное, и умолчал.

В сентябре Мельгунова арестовывают в первый раз. В ВЧК против него ничего серьезного нет.

Он — народный социалист, как и Канегиссер. Надо проверить. Сергей Петрович, отметим, спокоен за свою судьбу, хотя свирепствует красный террор: к заговору он не причастен и к «буржуям» не принадлежит. Наконец его приводят на допрос к некоему «важному лицу»...

«Передо мной был человек, одетый в черный редингот, напоминающий собой врача и вообще представителя интеллигентной профессии. Первое впечатление было благоприятное. Оказалось, что это был сам Дзержинский. Допрос свелся скоро к спору, отчасти теоретическому, отчасти на злобу дня. Я негодовал на террор. Тогда Дзержинский, очевидно, еще не вошел в свою роль. Может быть, он чувствовал тяжелую моральную ответственность, которая ложится на него. Но он, возражая мне, волновался, несколько раз вскакивал и бегал по комнате... Власть и мы не чувствовали еще того психологического водораздела, который потом нас разъединил. Дзержинский не забыл еще своего интеллигентского прошлого, а я <...> все-таки видел перед собой человека, вышедшего из одного круга со мной, с теми же психологическими основами, как у меня. Я не видел перед собой жандарма, который воспринял всю психологию полицейского сыска, который пропитался атмосферой, навыками и идеологией охранных отделений, с которыми мы так недавно еще боролись совместно. Дзержинский был для меня еще недавним каторжанином, шедшим по этапу вместе с моим приятелем беллетристом Чулковым. И мне хотелось показать ошибочность пути, по которому идет Всероссийская Чрезвычайная Комиссия; ошибочность террора, его аморальность. Хотелось убедить фанатика, скоро превратившегося в циника».

С «Дзержинским-циником» автор лично не встречался.

В тюрьме Сергей Петрович с удивлением отмечает, что большинство ее обитателей — вовсе не «буржуи». Это новость. Оказывается, большевики активно сажают «своих» за разные злоупотребления. Мельгунову за месяцы его тюремных злоключений встретятся и штаб красноармейской части из 7—8 человек, и политический комиссар из Рязани, и следователь ЧК, попавшийся на аферах, и «племянник самого Стучки», и матрос, прославившийся зверствами в Елатьме... На допросе, который мы описываем, он обратил внимание Дзержинского на судьбу 24 арестованных красноармейцев, о которых власть, по-видимому, забыла. Председатель ВЧК поясняет:

— Вы сами согласитесь с тем, что им полезно немного посидеть в тюрьме, если узнаете, что они во Владимире пытались организовать еврейский погром.

Разволновался Феликс Эдмундович, опять заходил по комнате. Утратил бдительность — историк (он ведь еще и подпольщик) ухитрился вытащить из дела документ, касающийся Союза возрождения. Дуэль окончилась в его пользу. В конце допроса, продолжавшегося три часа, председатель ВЧК сказал Мельгунову, что освобождает его под поручительство члена коллегии Наркомздрава Дауге. И выписал пропуск на выход из комендатуры ВЧК.

«Провожая меня в коридор, Дзержинский спросил: не поинтересуюсь ли я узнать, кто второй из коммунистов поручился за меня (полагалось два поручительства), и сказал: “Я”».

...В 1920 году пятый арест Сергея Петровича окончится тем, что он будет осужден по делу Тактического центра. Затем его амнистируют, а в 1922-м вышлют за границу. Еще через два года в Берлине выйдет книга Мельгунова «Красный террор». В эмиграции Сергей Петрович войдет в число самых непримиримых критиков большевизма. Его радикализм будет неприемлем даже для таких деятелей, как Керенский и Милюков.

В феврале 1919-го был разоблачен очередной заговор левых эсеров. По этому делу в Царском Селе арестовали Иванова-Разумника, который вел постоянные литературные разделы в левоэсеровских изданиях. Разумник Васильевич ¹ познакомился и с питерской, и с московской чрезвычайками. В книге «Тюрьмы и ссылки» он описал свои мытарства, а также встречу с Дзержинским.

Камера, рассчитанная на две сотни человек, в тюрьме Петроградской ЧК на Гороховой, 2. Тревожный сон на голых досках. «Обед» — «немного мелко искрошенной свекольной ботвы и черных листьев капусты, две-три ложки какой-то крупы, очень мало кусочков картофеля, очень много горячей воды, запах селедки: на каждую миску полагалось по небольшой селедке...». Затем — пятидневный путь в Москву в сопровождении конвоиров Ванюхи, Пет-рухи и Гаврюхи, которые чуть не уморили писателя голодом. В тюрьме на Лубянке арестанта ожидали камера в подвале, кишащая отвратительными насекомыми, разговор с прохиндеем-следователем (из бывших левых эсеров). Следователь посулил ему серьезные неприятности. Спасла Иванова-Разум-ника от дальнейших страданий возможность «сделать заявление». Его препроводили в комнату, где находился «комиссар», окруженный группой чекистов. В «комиссаре» литератор узнал самого Дзержинского.

«Заявление мое заключалось в том, что вот уже скоро две недели, как был я арестован в Петербурге по совершенно дикому обвинению, был везен в диких условиях пять суток из Петербурга в Москву, и в диких условиях продолжаю сидеть пять дней в этом подвале, кишащем насекомыми. Думаете ли вы, что это достойное обращение с русским писателем? И могу ли я надеяться, что вы распорядитесь немедленно расследовать это дело?

Дзержинский сдержанно ответил, что ему известно мое дело, что оно уже закончено следствием и что мое пребывание здесь является непонятным для него недоразумением. Он вынул записную книжку, что-то отметил в ней и сообщил, что завтра же я буду вызван к следователю по особо важным делам товарищу Романовскому.

Я удовлетворился этим ответом, мы сделали друг другу полупоклон, — и я вернулся в подвал, откуда уже тянулся хвост “имеющих сделать заявление”».

Через день Иванов-Разумник оказался на свободе. Его скитания по тюрьмам возобновятся через 15 лет.

Глава тридцать третья. ПАЛАЧИ И ЖЕРТВЫ

Некоторые из распространенных обвинений в адрес ВЧК придется отвести, по крайней мере, частично.

Вот картины красного террора в исполнении видного военного теоретика генерала Николая Головина:

«Освобожденные от всяких моральных норм, ближайшие исполнители теорий Ленина изощрялись в изыскании способов получить признания своих жертв всевозможными пытками. Палачи же устроили из казни своеобразный спорт опьяненных вином и кокаином людей, кончавших нередко свою карьеру в доме сумасшедших.

У каждого из этих исполнителей были свои излюбленные пытки. В Харькове скальпировали череп и снимали с кистей рук “перчатки”. В Воронеже сажали пытаемых в бочки, утыканные гвоздями, и катали; выжигали на лбу пятиконечную звезду; священникам же надевали венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости пилой, в Полтаве и Кременчуге сажали на кол. В Полтаве, например, было посажено на кол 18 монахов и затем на колу сожжены. В Екатеринославе распинали и побивали камнями. В Одессе офицеров сжигали в топках кораблей. В Киеве клали в гроб с разлагающимся трупом, хоронили заживо и потом, через полчаса, откапывали...»