Однажды играли

Так что же все-таки б ы л о из того, что я хотел написать?

По сути дела, все б ы л о. Почти... Был случай с путевкой и ражим пожарником, были игры. Был горн и (увы!) факт похищения мундштука, была история с катанием на плотах, с костями на обрыве и с перепугавшимся за нас маленьким часовым. Была – во всех деталях – гнусная сцена с ТТ, орущей “писят восьма!”

То есть, если брать каждый случай отдельно, то он, как любят сейчас говорить, “имел место”.

Но случаи – это как кирпичики. Понятно, что из одних и тех же кирпичиков можно построить разные сооружения.

Задумывая повесть, я, конечно, укладывал “кирпичики” по собственному плану. Видимо, в этом и состоит труд литератора. Я переставлял события, менял иногда имена, выстраивал по-своему причинно-следственные связи. Скреплял “кирпичики” раствором фантазии. А раствор этот был замешен на ощущении давнего детства, на моей любви к старому кварталу, на его поэзии, которую я тогда ощущал интуитивно...

Я рассказываю об этом подробно потому, что не только ненаписанная повесть “Однажды играли...”, но и многие другие, написанные (“Тень Каравеллы”, циклы “Шестая Бастионная” и “Золотое колечко...”, недавно законченная “Тридцать три – нос утри”) – появились на свет по тем же правилам.

Да, я свободно обращался с “кирпичиками” фактов.

Например, противную Тоську Мухину (вернее, девчонку, которой я в повести дал такое имя) я перенес в компанию нашего квартала из другого места - она обитала за Тюменкой, недалеко от моего дома на Нагорной. Она действительно была такая вот... Ябедничала на двух своих двоюродных братьев в надежде, что ей “посчастливится” присутствовать при “воспитательном моменте”. И бывало, что ей “везло”. И это не Амирка, а я однажды обозвал ее “гестапницей”, и мы тогда разодрались, и она пустила мне кровь из носа – это меня и спасло. При виде крови моя противница с визгом бежала...

А сестра Игорька в нашей компании на самом деле была не такая подлая, хотя и тоже вредная...

Случай со сгоревшим сортиром я излишне драматизировал (взял за основу похожий случай в школе). Пожар уборной в нашем дворе и правда был, но слабенький, его залили двумя ведрами сами жильцы. И возник он не из-за мести брату ТТ, а из-за головотяпства Рыжего и Амирки, которые там курили и нечаянно подожгли валявшиеся в углу газеты. Разборки и взбучки были именно по этому поводу ...

Теперь – главный вопрос. Его можно сформулировать классической фразой: “А был ли мальчик?”

Да, был ли вообще Темчик-то?

Был. Правда, звали его Гена, Геня, Генчик. Но я это имя уже использовал в другой повести, пришлось придумывать новое.

Это был девятилетний мальчуган, появившийся в нашем квартале и живший там недели три – приехал и уехал.

Но вот тут-то все и дело. В субъективном восприятии фактов и людей.

Когда я потом, через много лет, спрашивал приятелей детства, помнят ли они Генчика, они пожимали плечами. Один только сказал: “А, это который в панамке бегал...”

– Да, – напомнил я. – Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.

– На горне, по-моему, все дудели по очереди...

Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом...

Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева “Честное слово”. Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).

Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.

Я прочитал и подумал: ну, не было так не было... Потому что все-таки м а л ь ч и к б ы л. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой – это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.

Я бы сказал даже, что искусство – это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседневности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия – к высшей реальности.

Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю , что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства, как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками – и всё.

Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку...

(Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница . Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.

Вот и еще один наш современник стал историей...

???????, ? ??????? ? ????,

????? ?????? ????? ???????,

????? ????? ? ????? ?????????

? ?????? ?????? ???????...

Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из “Каравеллы”. И о Темчике...)

Почему я все-таки не написал повесть ”Однажды играли...”?

Тут причины прежде всего “литературно-технического” свойства. Сам виноват.

Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман “Коллекционер”; иногда приятно сравнивать себя с классиками).

Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в “Оранжевом портрете с крапинками” (и, в какой-то степени, матерью Салазкина в “Бронзовом мальчике”). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в “Шестой Бастионной”.

Историю ночного путешествия я перенес в повесть “Тридцать три – нос утри”, сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что – мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе – насильно расчленять реальность и фантазию...