Княжна Тараканова

К тому времени князь себя уже реабилитировал: армия великого визиря была разгромлена в сражении под Хотином; русские войска заняли крепость, а затем и город Яссы. Голицын отправился в Петербург, где был принят с почётом и произведён в генерал-фельдмаршалы. На войну он больше не вернулся, но доверие государыни сохранил — стал членом Совета при высочайшем дворе, генерал-адъютантом, сенатором и главнокомандующим в Петербурге.

Именно ему Екатерина поручила вести дело самозванки и отослала вопросные пункты:

«1) Какой ты нации и какого исповедания? Как настоящее твоё имя и сколько тебе от роду лет?

2) В котором месте ты родилась, кто таковы твои отец и мать, какого они звания, живы ли ныне и где находятся?

3) Где ты и кем имянно воспитана, в которых точно местах во время своей жизни доныне находилась и с какими людьми больше в знакомстве обращалась…»

Далее самозванку спрашивали о муже и детях, цели «вояжа по разным европейским городам», но главным из девяти вопросов был пятый: зачем она назвала себя дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны, «какую мечтательную к тому надежду имела и какое злобное действие тем произвести уповала». Следствие интересовало также, кто самозванке «вселил в уме… сию дерзкую мысль» и сама ли она писала обнаруженные у неё «завещания» ^{198}.

На практике во время допросов основную роль, видимо, играл более подготовленный для такого рода работы и хорошо владевший французским языком секретарь следственной комиссии, коллежский асессор Василий Ушаков. В материалах о кадровых назначениях и перемещениях чинов Тайной экспедиции его имя не упоминается ^{199}. О том, что секретарь был человеком со стороны, свидетельствует и ещё один факт: приступая к новым обязанностям, он дал подписку, подтверждавшую, что ему «сказан её императорского величества указ, чтобы он о содержавшейся в Петропавловской крепости женщине и о существе её преступления, которое он из допроса её, переводимого им с французского на российский язык, обстоятельно знает, вовсе никаких слов никому ни под каким видом ни письменно, ни словесно не открывал, но содержал бы всё то в вышнем секрете под лишением своего живота», ведь для кадровых служащих этого ведомства такие обязательства были излишними. В 1775 году асессор Василий Андреевич Ушаков числился в штате Коллегии иностранных дел ^{200}. Очевидно, опытный и знающий языки чиновник состоял в то время при главнокомандующем в Петербурге или был специально прикомандирован к Голицыну для ведения следствия, требовавшего познаний по части заграничных дел.

Именно Ушаков переводил с французского показания «принцессы», которые содержатся в её следственном деле. Арестантка весьма подробно рассказывала о своей жизни и приключениях в России, Иране и Европе, но на интересующие следствие вопросы отвечала предельно кратко: «Имя ей Елизавета, возрасту двадцать три года; какой она науки, на котором месте она родилась и кто ее отец и мать, того она не знает. Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перен, однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда и кто её крестный отец и мать, не знает. В Голштинии жила она до девяти лет, и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто её отец и мать, однако она ей об них не сказывала, но говорила только, что она скоро узнает их».

Что же касалось главного вопроса о самозванстве, то «принцесса» настойчиво утверждала, что не она выдавала себя за дочь Елизаветы, а называли её так другие — сначала таинственный персидский «князь Гали», затем некие «знатные люди» во Франции «ей выговаривали, что хотя она и скрывает настоящую свою природу, однако же они знают, что она российская принцесса, дочь покойной императрицы Елисавет Петровны, но она от того отрекалась»; наконец, и Радзивилл «почитал её Елизабетою, дочерью государыни Елизавет Петровны, о чём, думает она, известился он от французов, да и ей он тоже неоднократно говаривал, но она от сего названия отрекалась».

Главные улики — письма графу Орлову и султану и подложные завещания — попали к ней в Дубровнике вообще неизвестно от кого: «…получила она из Венеции, чрез нарочного, 8 июля прошлого 1774 года пакет с письмами, между коими одно было без имени и без числа такого содержания: усиленнейшим образом просили её, чтоб она поехала в Константинополь, и то тем спасёт она жизнь многих людей (сему даёт она такое толкование: когда бы она, под именем принцессы Елизабеты, как в двух приложенных в пакете письмах упоминается, поехала в Турцию, то своим ходатайством, по причине настоящей тогда войны, заключить могла между Портою и Россией союз), чтоб она, приехав туда, предстала прямо в сераль пред султана и вручила ему пакет, приложенный при сём письме, а другой пакет, тут же приложенный, отослала бы она, с нарочным, к графу Алексею Орлову в Ливорно, которой она, распечатав, сняла с находящихся в оном писем копии и, запечатав оный своею печатью, к нему отослала; а пакет султанский оставила у себя, равным образом распечатала и в рассуждении содержания включённых в оном писем отменила свою поездку в Константинополь».

Арестованная настаивала на том, что она — женщина честная и порядочная, которая ничего больше не желает, как стать супругой графа Филиппа Фердинанда. Поэтому она готова оказать услуги «в пользу российской коммерции касательно до Персии», а через это «получить от её величества какую-либо милость и приличное название, по которому она могла бы выдти за князя Лимбургского».

Следователь вновь попытался вернуться к вопросу о фальшивых «духовных и манифестах» — и услышал тот же самый уверенный ответ: «…она, будучи в Рагузе, получила, как выше сказано, при письме без подписи, в пакете запечатанном к султану, три тестамента, первый от имени государя Петра Великого о короновании императрицы Екатерины Первой, второй от императрицы Екатерины Первой о короновании Елизавет Петровны, а третий от Елизавет Петровны о короновании дочери её Елизаветы II, да два письма без подписи, касавшиеся до тестамента Елизавет Петровны на оную её дочь; а о манифесте сказала, что это был не манифест, но так как бы инструкция или указ, коим графу Орлову предписываемо было, чтобы о завещании Елизавет Петровны о дочери её объявить во флоте, и сия бумага послана от неё была к нему с тем, что не узнает ли она чрез него лучше о причине, от кого и почему произошли сии сочинения и не из России ли они присланы; а сама после того писала в Венецию к оставленному тамо… её служителю, чтобы он старался на почтовом дворе наведаться, откуда помянутый пакет к ней прислан; ибо она с клятвою утверждает, что она той руки, коею написано письмо, совсем не знает и никакого в том никогда и ни с кем согласия не имела».

Таким образом, благородная дама представала жертвой загадочной интриги. Она, правда, сознавалась, что, «наслышавшись о своём рождении и разсуждая при том о бывших с нею в малолетстве приключениях, иногда в мыслях своих льстила себя такою надеждою, что, может быть, она не та ли самая персона, о которой в тех тестаментах упоминается, хотя оные письма никем подписаны не были; но она думала, что оное дело происходило по какому-либо политическому согласию». В любом случае, утверждала арестантка, она не допускала никаких враждебных России действий и «адресованных к султану писем не послала она для того, что надеялась наперёд обо всём обстоятельно известиться от графа Орлова, однако ж она от него никакого объяснения на то не получила».

Эта ситуация, по словам дамы, оказалась настолько затруднительной для её разума и нервов, что она, «разсуждая обо всех сих письмах различным образом, от французского ли двора, или от турецкого, или же из России оное произошло, пришла в такое замешательство своих мыслей, что сделалась оттого на несколько времени больна; потом, оставшись в том же неведении, не помышляла она более о сём деле, и старалась только, достав денег, возвратиться в Германию и остаться в землях князя Лимбургского, который обещал ей уступить, для пребывания её, графство Оберштейн, а все оные бумаги оставила она у себя для одного любопытства и показания князю».