Азиат

— Папа приехал, наш папочка…

— Ты сильно изменился, — сказала вдруг Анюта. — С тобой что-нибудь случилось? — Ее поразила бледность мужа.

Но Герасим отмахнулся, будто не расслышал ее слов.

— Не верится, что снова вместе и дома, что ты благополучно вернулась и что у нас все хорошо! — продолжал о своем Мишенев.

Галочка уже уснула на руках отца, и Анюта осторожно взяла дочурку, положила в кроватку.

Они присели на диванчик и, не зажигая лампы, долго рассказывали друг другу, как жили в разлуке, что делали. Были счастливы, что у них все благополучно.

Слышалось ровное и легкое дыхание Галочки, громкое тиканье будильника на комоде.

Герасим прижался к жене.

— Я часто-часто думал о тебе с Галочкой. Уходил на берег Женевского озера, чтобы в тиши поговорить с тобой…

— Верю, — сказала Анюта.

Герасим рассказывал сразу обо всем: о встрече с Лениным и Крупской, об Андрее и Крохмале, о Женевском озере и Альпах, о Брюсселе и Лондоне. Анюта начала говорить о себе, Галочке, о том, как она решилась на поездку в Саратов.

— Навестил меня Валентин Иванович и проговорился, что нужна для работы нелегалка. А я все думала, как же так, вот он, Хаустов, захвачен кружком, Лидия Ивановна озабочена общим делом, ты ради него рискуешь жизнью, а я в стороне, вроде, чужая, не понимаю ничего, сижу дома…

В словах Анюты переплелись и боль, и радость, и осознанная необходимость быть в общем строю. Словом, все. И это «все» радовало Герасима.

— А ведь я понимала, почему Валентин Иванович проговорился: не было надежного человека, чтобы послать за литературой.

Она откинула назад густые, пахнущие свежестью волосы и, счастливая, взглянула прямо в глаза мужу. Тот попытался убедить, что поездка в Саратов в ее положении была не безопасной, сопряжена с ненужным для здоровья риском.

— Да, да! Ну и что? — горячо и убежденно продолжала она. — А твоя дальняя дорога, а общее дело Лидии Ивановны, твое, Валентина Ивановича — разве безопасно? Мне помогали хорошие люди: Егор Васильевич, Антонова, Сонечка. А потом — сама явка к Эмбриону. Пароль, который я называла, выполнение порученного задания…

Анюта припала губами к щетинистой щеке мужа. В этот момент она была счастлива не только от того, что Герасим рядом, но еще и оттого, что к его приезду совершила полезный для общего дела поступок. И снова спросила мужа, одобряет ли он ее поездку в Саратов к Эмбриону?

Герасим одобрил.

— Я рада, так рада была, ты и представить себе не можешь, — прошептала она.

Когда они стали мужем и женой, Анюта считала, что главное для нее — окружить заботой Герасима, делать так, чтобы в их маленьком мирке все шло нормально. Но потом она почувствовала, что одного этого для нее недостаточно, что есть еще жизнь и вне дома. Надо и там не отставать, идти рядом с мужем, быть ему опорой в общем деле, делить с ним опасности, чтобы какая-то доля ложилась и на се плечи.

Эти мысли внушила Анюте Вера Павловна. Героиня Чернышевского желала счастливого будущего людям, она же, Анюта, должна была, как и муж ее, бороться за это счастливое будущее…

Ей казалось, что она высказала вслух свое убеждение, и спросила мужа:

— Ты понял, ты согласен?

Взгляд-ее был настолько выразителен, что Герасим, действительно, понял. Порыв Анюты был так естествен, что угадывался.

— Да! — подтвердил он. — Да!

Полная обожания, Анюта опять прошептала:

— Милый! — обняла мужа и, счастливая, припала к его груди.

В Уфе Герасима Михайловича захватили неотложные дела. Он вставал на рассвете, и день его наполняли комитетские заботы. Действовать приходилось осторожно. Людей, на которых можно было опереться, оставалось все меньше. В городе не прекращались аресты. Верной и надежной помощницей по-прежнему оставалась Лидия Ивановна.

Приближался день суда над златоустовскими рабочими. Собрания проводить было опасно. Город кишел агентами полиции. Комитетчики решили выпустить прокламации, рассказать, что полгода безвинные люди сидят в тюрьме. Важно было показать нелепость и лживость обвинения в адрес рабочих. Герасим помнил разговор с Надеждой Константиновной, ее просьбу написать в «Искру» о том, как царское самодержавие чудовищно расправилось с рабочими, прикрыв и оправдав законами свое кровавое преступление.

Заранее можно было сказать, чем кончится суд: невинных товарищей, выхваченных из толпы, сошлют на каторгу. Герасим знал, как происходили мартовские события. Он находился под впечатлением и недавнего разговора с Инной Кадомцевой.

— Тебе и карты в руки, Герасим Михайлович, — говорила Бойкова. — Ты был в Златоусте, пиши прокламацию, и чем острее, тем лучше.

Обвинение в восстании безоружных рабочих было настолько нелепо, дико, что в самом тексте обвинительного акта оставалось совершенно недоказанным. Негодование мешало Герасиму кратко и убедительно протестовать против беззакония. Надо было спокойно и убедительно изложить политические требования. Герасим в который раз принимался за прокламацию, но получалось слишком крикливо.

Он сидел на кухоньке. Исчерканные листы были небрежно разбросаны на маленьком столике.

— Неудобно тут, шел бы в горенку, — заботливо говорила Анюта, видя, как он мучается с прокламацией.

— Наоборот, очень удобно, — он указал на медный самовар, стоящий на табуретке у печи. — Чуть что — бумагу в трубу, и чаек вскипятим.

Жена добродушно усмехнулась, но от своего не отступала.

— Передохни, не нервничай, — успокаивала как могла. — Мы с Галочкой сейчас уйдем и посидим у ворот.

Герасим согласно кивал. А сам пытался сосредоточиться, найти простые и убедительные — выразительные слова.

Небольшое окно выходило во двор. Одинокая береза роняла свои последние листья, и оголенный корявый ствол ее и надломленные ветки выглядели сиротливо. Подумалось, а в роще — деревья прямые и ровные, лист на них держится дольше. Не так ли в жизни людей? Когда вместе, и бороться легче, а поодиночке и сопротивляться труднее. И будто нужные мысли зацепились за корень. Слова, которые не находил, появились и начали выстраиваться в строки.

Анюта неслышно вышла с Галочкой, присела на лавочку возле дома и стала наблюдать за улицей. Беспокоилась за Герасима.

Приход Бойковой отвлек Мишеневу от мрачных мыслей. Женщины теперь встречались реже. После благополучного возвращения от Эмбриона Анюту следовало оберегать от слежки.

Бойкова наклонилась к Галочке, нежно потрепала ее рукой по разрумянившимся щечкам, угостила яблоком.

— Дома? — обратилась она к Анне Алексеевне.

— Пишет, — понимая ее, ответила Мишенева.

Бойкова повернула голову, осмотрелась.

— Есть приятная весточка…

Анюта кивнула, и Лидия Ивановна прошла во двор.

— Ты, Анюта? — услышав, как открывается дверь, спросил Мишенев.

— Нет, это я, Герасим Михайлович, — сказала Бойкова и присела рядом на табуретку.

— Читайте, — протянула она небольшой листок, испещренный ровным четким почерком.

Герасим взял в руки листок, пробежал. Надежда Константиновна писала: «Отчего Азиат не держит своего слова писать? Как он поживает? Как идут дела?» И просила достать документы, собрать все сведения о предстоящем суде над златоустовскими рабочими.

— Неловко получилось, — сказала Бойкова.

— Я не забыл обещания, но поездка на заводы отвлекла…

— Надо теперь же ответить.

— Сейчас есть что рассказать Надежде Константиновне и Владимиру Ильичу, есть чем порадовать их. Уральские социал-демократы одобряют и поддерживают позицию большевиков на съезде.

…И все же Герасим чувствовал себя виноватым перед Крупской. Взглянул на Бойкову, заверил:

— Сегодня же напишу.

— Хорошо, — согласилась Лидия Ивановна и спросила о прокламации.

Мишенев указал на исписанные листы, одни отодвинул в сторону, другие протянул Бойковой. Строки звали к действию. Лидия Ивановна высказала свое мнение:

— Сильно! Особенно вот это место… — Она тихо, с выражением, начала читать: «С марта утекло много воды. Грандиозное волнение рабочих прокатилось по всему югу России. Во всех столкновениях стояли лицом к лицу два врага: самодержавное правительство и бесправный народ, враги непримиримые, поклявшиеся бороться до конца… Борьба идет, борьба смертельная. И чем яростнее, чем бессмысленнее будет набрасываться правительство на свои жертвы, тем скорее выроет себе могилу…»