Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве

— Скажи мне, что есть любовь к отечеству? Одним словом скажи.

Он не мог одним, но сказал коротко:

— Любовь к отечеству — это ненависть к его недостаткам.

Она вскочила, подбежала к столику, вынула из ящика тетрадочку в зеленом сафьяновом переплете. Объяснила: «Сюда я записываю изречения великих людей». Что-то начертала в книжечке, положила обратно и заперла на ключ. Как глупо, что он не полюбопытствовал заглянуть в книжечку. В блаженной истоме он смотрел на ее розовый локоть и думал, что он похож на морскую раковину, какие привозят из Италии и, прикладывая к уху, угадывают отдаленный шум волн. Впрочем, книжечку она все равно не дала бы. Нашлись бы тысячи уловок.

Подобно многим пылким влюбленным, он нуждался в наперснике. Буря чувств рвалась из груди, требовала выхода. Лучший друг Александр Бестужев не годился на эту роль. Трудно быть уверенным в его скромности. Иное дело Николай Бестужев, его старший брат, умный, сдержанный, мягкий. И однажды, когда он шагал по кабинету и бормотал то ли свои, то ли чужие строчки: «Куда, куда как не смешны забавы в сердце запоздалом…», тот спросил: «Влюблен?» Он будто только того и ждал, хотя за минуту не думал исповедоваться. Несвязно, бестолково, как мальчишка, он говорил о буре чувств, не испытанной доселе, о том, что у этой любви нет будущего, а будущее свое без этой любви он не мыслит. О ее неземной красоте и нежности, о неженском уме, о бездонных глазах, о чарующем голосе.

Ничуть не заражаясь его восторгами, Николай спросил:

— Кто? Где? Откуда? Рассказывай по порядку.

Тут он растерялся. Рассказывать, что дама познакомилась с ним в маскараде и на другой день они снова встречались? Но это же какая-то низкопробная, вульгарная интрижка! Что подумает Николай о госпоже К.? Так можно скомпрометировать женщину. Пусть ее имя не названо, но что о ней скажут? Странно, что и самому не пришло в голову. Надо бы подумать о таком неправдоподобном увлечении светской женщины.

Он замешкался, а потом плел что-то невразумительное о судейских чиновниках, которые их познакомили, чтобы разобраться в делах арестованного мужа, о каких-то общих знакомых, где они сначала встречались, о ее необычайном интересе к его стихам, его мыслям, его друзьям. Они с ней обо всем думают одинаково. И если бы женщин принимали в тайное общество, госпожа К. могла бы возглавить любую управу не хуже мужчины. Николай перебил его.

— Она подослана.

Обухом по голове.

— Кем подослана?

— Аракчеевым. Или его клевретами.

— С какой же целью?

— А ты уверен, что тайное общество продолжает быть тайным? Что ропот общего недовольства не доносится до ушей, которые его слышать не хотели? Но раз услышав, хотели бы доискаться, откуда идет этот шум.

— Но женщина…

— Мужчины часто любят говорить о женском коварстве, не понимая, что женщина становится коварной, когда теряет женские черты. А у госпожи К., по-моему, чисто мужская хватка.

Мгновенно охваченный сомнениями, он все-таки прошептал:

— Как ты можешь, не зная женщину, обвинять ее в предательстве?

— По твоему рассказу, восторженному, но правдивому, мне кажется, что я ее знаю лучше, чем ты. Ты ослеплен страстью, я — холоден.

Он все еще пытался сопротивляться.

— С каких это пор холод просветляет ум и зрение?

— Верно, с тех самых, как страсть лишает разума. Но слушай меня. С первой минуты эта госпожа К. обнаружила себя. Кто-кто, а ты-то, верно, по себе знаешь, как трудно влюбленному, а тем более влюбленной женщине признаться в своих чувствах. А эта дама с первой встречи не постеснялась обнаружить свои чувства. Деловые люди ходатайствовали за нее, просили тебя назначить встречу. Когда же встреча эта состоялась, дама не захотела даже упоминать имени мужа. Странно? Ты читаешь ей любовные стихи, она отмахивается и призывает выполнять в поэзии свой гражданский долг. Разве влюбленная женщина останется равнодушной к стихам, посвященным ей?

— Но есть другие доказательства любви!

— Другие? Но это зависит от темперамента. Может, ты ей в самом деле нравишься? Тем приятнее выполнять деловое поручение. И, наконец, почему ее интересует, о чем говорят твои друзья? Она-то рассказывала тебе, о чем говорят ее подруги?

— В такие низины мы не спускались.

— Низины! Во всей этой истории как нельзя лучше проявился твой характер, открытый, готовый доверять любому слову, чуждый подозрительности. А я, трезвый и хладнокровный, тебе разложил весь пасьянс. Карты сошлись — она шпионит. И умоляю, уноси ты ноги из этого флигелька на Большой Морской. Только виду не подавай, что обо всем догадался. Подведешь и себя, и общество.

Трезвый голос рассудка казался очень убедительным, но внимать ему не хотелось. Он был предан сердцу, как в отрочестве, когда писал витиеватые письма отцу.

На другой день он по-прежнему поехал к госпоже К. и против обыкновения застал у нее гостя. Это был молодой человек наружности непримечательной, какую трудно запомнить с первой встречи. Запомнился только синий фрак, по цвету сильно смахивающий на жандармский мундир. Досадно было, что после вчерашних речей Бестужева теперь всякий пустяк будет вызывать подозрения.

Молодой человек неразборчиво назвал свое имя и сразу заторопился прощаться. Хозяйка пошла его проводить, а оставшись один, он заметил на столике раскрытую книжечку в зеленом сафьяновом переплете, куда, по словам госпожи К., она записывала изречения знаменитых людей… Не удержался и прочел на раскрытой страничке: «Братья Муравьевы росли во Франции. Когда семейство возвращалось в Россию, мать сказала: „Дети, я должна вам сообщить ужасную вещь: в нашей стране есть рабы“».

Послышались легкие шаги, он поспешил отойти от столика. Госпожа К., не глядя на него, заторопилась убрать книжечку и запереть ящик. Но с него было достаточно и того, что он прочитал. Ничего опасного для Муравьевых не заключалось в этих строчках. Однако при чем же тут изречения великих людей? Это просто педантическая подробность жизни и воспитания людей, находящихся под подозрением. Николай Бестужев — настоящий провидец, и надо во всем следовать его советам.

Он вяло поболтал несколько минут и стал прощаться, объяснив, что надо готовиться к приезду жены, которая вернется завтра. Имя ее было произнесено впервые, и он заметил некоторую растерянность в ответных речах госпожи К.

Ночью сложились стихи:

А потом…

— Скажи ей, чтобы она уходила, — прошептала Наташа, не открывая глаз.

Что это? Неужели она может читать его мысли? Во сне или наяву? Он приблизился к ее лицу, пытаясь понять, не сонный ли это бред. Все так же, с закрытыми глазами, она повторила:

— Чтобы уходила. Сейчас же. Немедля…

— О чем ты? Кто должен уйти?

— Екатерина Ивановна.

— Опомнись, Наташа! Сейчас ночь, мы одни… Спи спокойно, никого нет.

Она резко повернулась спиной к нему и затихла.

Ну, виноват. Был грех. Но зачем же казнить всю жизнь? Как эта кроткая, безответная Наташа умела ревновать и ненавидеть свою соперницу! Да и какая же она соперница? Женщина на двенадцать лет старше его, никогда не владевшая ни его мыслями, ни его душой. Это была «связь», как называют такие отношения в судейских бумагах. «Находился в связи» еще до женитьбы. Муж Екатерины Ивановны Малютиной, сосед по имению Рылеевых, приходился дальним родственником Анастасии Матвеевны. Он очень сердечно отнесся к ней после смерти Федора Андреевича, одолжил довольно крупную сумму, чтобы она могла выкупить часть вещей и свой собственный портрет, описанные по решению суда. Вернувшись из заграничного похода, он был встречен Екатериной Ивановной с таким радушием и сердечностью, на какое может быть способна лишь женщина, только что перевалившая за тридцать лет, изнывающая от скуки в деревенской тиши. Его ждали. Она рассказывала, как долгими вечерами слушала воспоминанья о его младенческих годах, как обливалась слезами, представляя безудержную строгость отца, как вместе с тетушкой читала и перечитывала его письма. Он доверчиво внимал этому сантиментальному лепету, хотя трудно было представить, что эта жизнерадостная, деятельная женщина была способна обливаться слезами и проводить вечера, перечитывая чужие письма. Его ждали. Впервые в жизни ждали. В девятнадцатом веке прекрасные Иосифы перевелись, но жены Пентефрия здравствуют во все времена.