Николай Гумилев

Для художественно-философского мышления эпохи декадентства такая трактовка истории грехопадения первого человека является традиционной. С. Л. Слободнюк, сравнивая гумилевского «Адама» со стихотворением Ф. Сологуба «Я был один в моем раю…», справедливо отмечает, что, полностью разделяя демонический богоборческий пафос старшего поэта, Гумилев, отказывая своему герою даже в праве на «тоску по прошлому», оказывается гораздо последовательнее в отрицании, нежели Сологуб: «Гумилев направляет своего Адама по […] дороге, где нет места слабостям души» (см.: Слободнюк С. Л. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. С. 29–30). Столь решительный богоборческий тон объясняется, на наш взгляд, как юношеским темпераментом «декадентствующего» автора, так и, возможно, более полным знанием предмета. Если Сологуб, создавая свой «апокриф о потере рая», сосредоточивает внимание на эротических аспектах грехопадения —

то Гумилев в первую очередь указывает на его «онтологические» аспекты — возникновение смерти, времени, страдания и т. д. Последнее ближе к библейскому первоисточнику, нежели «эротическая» версия Сологуба, свойственная скорее представлению о сюжетах Книги Бытия в массовом сознании (точно такую же трактовку первородного греха как непреодолимого эротического соблазна мы находим и в брюсовском стихотворном диалоге «Адам и Ева», вошедшем в «Stephanos» (1906): утрата «невинности» первых людей предстает здесь как утрата половой девственности). Гумилевское богоборчество, так сказать, «религиоведчески» корректнее: оно восходит, очевидно, к ереси офитов, утверждавших, что нарушение заповеди было восстанием человека на глупого Демиурга-Ялдаваофа и положило начало восхождению к «подлинному богу», в «нетленный эон» — «высокое небо», согласно поэтической терминологии Гумилева (см.: Св. Ириней Лионский. Творения. М., 1996. С. 101–108).

Все эти тонкости, впрочем, дела не меняют: как и у старших декадентов-символистов, у Гумилева Адам восстает против деспотической воли Творца, который, пользуясь правом сильного, злодейски запрещал «венцу творения» все человеческие удовольствия — от познавательной научной и культурной деятельности до половых сношений. Рай видится здесь своего рода «небесной тюрьмой», «золотой клеткой», и потому желание Адама обрести свободу, хотя бы и ценой тяжких мук, вполне оправданно. Как пишет в простоте душевной В. Полушин: «поэт всецело на стороне первого человека земли, который предпочел суровую долю поиска и смерть беспечному, но пустому существованию в раю» (Полушин В. Волшебная скрипка поэта // Гумилев Н. С. Золотое сердце России: Сочинения. Кишинев, 1990. С. 17).

К чести Гумилева надо сказать, что подобной «богословской пошлости» мы больше у него нигде и никогда не найдем, так что «Адама» следует рассматривать как досадную «ошибку молодости». Разумеется, из второго издания «Жемчугов» Гумилев этот текст выбросил и больше никогда о нем не вспоминал, однако сам факт появления этого стихотворения в «Жемчугах» 1910 года интересен для нас, если рассматривать «Адама» как своего рода антитезу стихотворения «Потомки Каина».

Та расхожая «модель» событий у Древа Познания Добра и Зла, которая вдохновляла богоборцев Серебряного века, предполагает, что первых людей обманул Змий-дьявол — это мы и видели в гумилевском «Адаме», который «горел, искал и был обманут». Дьявол, согласно этой модели, выполнял роль провокатора, толкнувшего первых людей на «подвиг богоборчества», дав гарантии того, что гнева Бога и последующего «проклятия» не будет. Дьявол солгал: гневная реакция «жестокого» Бога последовала незамедлительно: люди были наказаны непосредственным Его действием. По повелению Бога их поразили болезни, страдания и смерть, они были изгнаны из рая, и должны были трудиться на земле «в поте лица», чтобы «со скорбью питаться от нее», а жена к тому же была обречена на рождение детей «в болезни» (Быт. 3:16–19).

Эта модель грехопадения, на первый взгляд не вызывающая сомнений даже и у обыкновенного верующего христианина, скрывает многочисленные пороки, могущие привести к самым неожиданным антихристианским выводам.

Во-первых, нельзя не заметить, что в этом случае Бог предстает по меньшей мере немилосердным в Своем гневе, а попросту говоря — жестоким. Избавиться от этого впечатления невозможно и согласовать его с утверждением Иоанна «Бог есть любовь» (1 Ин. 4: 8), не кривя душой, нельзя. Этим широко пользовались антихристианские авторы всех времен, вплоть до Емельяна Ярославского, сравнившего в пресловутой «Библии для верующих и неверующих» ветхозаветного Бога с озверелым собственником, который убивает детишек, забравшихся в его сад за яблоками (см.: Ярославский Ем. Библия для верующих и неверующих. М., 1959. С. 62).

Во-вторых, деятельность дьявола не может быть оценена здесь как сугубо отрицательная. По крайней мере, возможность для его оправдания остается, если представить, что его ложь была ложью во спасение. Вместо «человекоубийцы искони» перед нами предстает Прометей-просветитель, пожалевший прозябающих в невежестве и потому порабощенных деспотической волей Творца людей. Зная заранее, что освобождение их будет сопряжено с жертвами и страданием, «добрый и свободолюбивый» дьявол все-таки решился даже и на обман, только бы люди вышли из мрака «райского рабства» на свет «самостоятельного бытия». Варианты подобной «дьявольской» апологетики мы находим во многих гностических ересях, в частности у упомянутых уже выше офитов, в учении которых под личиной змия скрывается Божественная Премудрость, Пруникос, обличающая затем перед «прозревшими» Адамом и Евой «ложного бога-отца» — Ялдаваофа.

В-третьих, если Ева была обманута по наущению змия, а Адам поддался на уговоры обманутой жены, то неправота перволюдей почти не ощущается, ибо они, обманутые, не ведали что творили. Главным виновником происшедшего оказывается «жестокий» Бог, который требовал от людей слепого повиновения, вместо того чтобы объяснить им причины наложенной на плоды Древа Познания заповеди.

Избежать этих неизбежно возникающих при вульгарном понимании бибилейской истории грехопадения еретических трактовок можно только в том случае, если признать, что дьявол не лгал, обещая Еве, что за нарушение заповеди собственно «мести» от Бога не последует. Дьявол лгал о чем-то другом, но об этом говорил чистую правду. Тогда нужно признать, что под наложенным на людей «проклятием» подразумевается нечто иное, нежели наказание по воле «обиженного» Бога, что «неведенье добра и зла» не являлось незнанием о добре и зле, и люди, срывая запретный плод, вполне ведали что творили.

У Гумилева в «Потомках Каина» мы видим именно такой ход мысли: