Непостижимая Шанель

И тогда Габриэль оказалась в одной из тех ситуаций, которые умеет подстраивать жизнь. Шанель вынуждена была признать, что, когда она влюблена, работа привлекает ее меньше, чем когда ей некого любить. Она узнавала на опыте, что такое счастье, и, к своему удивлению, понимала, что это состояние самодостаточное.

Тем не менее нужно было продолжать заниматься делом.

Она постаралась убедить Люсьенну вернуться, и ей это удалось, хотя и ненадолго.

Успокоившись, Габриэль какое-то время пребывала в нерешительности: то ее охватывало безумное желание никогда не выходить из дома, чтобы любимому не приходилось ее ждать. Затем наступала бурная реакция: она не хотела обрекать себя на заточение. Вслед за тем приходил черед столь же бурных угрызений совести. Тогда, не выходя из дома Боя, она мечтала жить только для него. Но это была не жизнь… Что же делать?

Кабаре перестало ее интересовать. Но стоило подругам Боя в ее присутствии рассказать о своих визитах к Айседоре Дункан, как Габриэль вновь воспылала страстью к сцене.

Красавиц в студию Дункан влекло одно лишь любопытство. Они надеялись, что та, которая посредством танца проповедовала свободу чувств, откроет им некие тайны. Габриэль искала другого. Ритмика была в моде. Она становилась не просто методом танцевального искусства, но системой воспитания, и люди всех возрастов отправлялись, словно на богомолье, в институт, только что открытый в Дрездене мастером этого жанра Жаком Далькрозом. Габриэль захотелось научиться танцевать. Узнав о ее желании, Артур Кейпел одобрил ее.

Что плохого в том, если, помимо шляп, его подруга займется еще и танцем? Почему бы не попробовать? Он ничего так не боялся, как праздных женщин. Между тем именно они привели Габриэль на авеню Вилье.

Айседора жила в фаланстере, в окружении весельчаков и забавников, артистов всякого рода. Она принимала, прикрыв обнаженную грудь пеплумом. Очень худой молодой человек, с бородой как у фавна, находился при ней неотлучно. Подавали смеси алкогольных напитков с совершенно необычным вкусом. Вокруг смеялись, болтали, развлекались, Габриэль слушала. Наконец наступил долгожданный момент, и Айседора объявила, что будет импровизировать. Она устремилась вверх, взметнув руки, словно все боги Олимпа находились под застекленной крышей. Ее позы были убедительны. О бедности аксессуаров — гирлянде роз из мятой бумаги — сразу забывалось.

Внезапно молодой бородач одним прыжком оказался в центре зала. Под воздействием танца и алкоголя Кеес Ван Донген повел себя как сатир. Он схватил обеими руками ягодицы великой жрицы, что, казалось, ничуть ее не оскорбило.

Айседора закончила импровизацию, продолжая обращать к потолку красивейшие жесты.

В художественных кругах, хотя бы из презрения к условностям, танцам Айседоры громко аплодировали. Габриэль же была совершенно не готова к подобному неистовству, не могло ей в этом помочь и грубоватое веселье кафешантана. Она была приучена только к фривольностям. У Айседоры же она столкнулась с вольностью. И сочла, что подобная несдержанность — дурного тона. Шанель уважала условности? И насколько! Можно ли было ждать другого от воспитанницы монахинь? От дамы полусвета? А она ведь была и тем и другим.

В последние годы жизни у нее, казалось, не осталось никаких воспоминаний о посещении Дункан, но, когда, рассказывая об Айседоре, она говорила: «Я всегда видела ее под хмельком. Это была муза супрефектуры», чувствовалось, что в эту оценку Шанель вкладывала испытанные когда-то неловкость и недоумение.

Отказавшись стать ученицей Дункан, Габриэль не отказалась от танца вообще. Она продолжила поиски и наконец нашла преподавателя по своему вкусу — характерную танцовщицу Кариатис. Крестьянское происхождение, мать — портниха из Оверни, детство, большей частью проведенное в монастыре, где церемонии первого причастия бывали особо торжественными, ибо монсеньор де Дре-Брезе являлся туда собственной персоной, дабы руководить ими, — между прошлым Кариатис и Габриэль было много общего. А отец? Копия папаши Шанеля, Родные дети называли его «господин паяц». Торгуя вразнос галантерейными товарами, он колесил по дорогам Франции с мешком за спиной и босиком. Женившись, он стал учеником булочника у одного крупного помещика в Перигоре, затем приобрел некоторую известность, орудуя у печей в «Ларю», дабы затем исчезнуть навсегда, сделавшись шеф-поваром в транссибирском поезде, потом любовником какой-то русской дамы, потом… Тогда брошенная супруга поступила в услужение к одной певице-содержанке, и маленькая Кариатис помогала матери — кроить платья, потом ее поместили ученицей швеи к Пакену. Это ли привлекло Габриэль или стиль танцовщицы? Кариатис соединяла элементы классического танца с ритмическим методом Далькроза.

Экстравагантная женщина, чье имя связано со странными хореографическими импровизациями вроде танца Зеленого серпантина для равелевского цикла «Моя матушка-гусыня» и «Эксцентрической красавицы» Эрика Сати, до того, как бросила танец, вела жизнь совершенно сумасшедшую. В 1929 году она стала женой Марселл Жуандо и оставалась ею на протяжении сорока лет, внося и в его жизнь, и в его творчество отголоски постоянных семейных раздоров. Муза монмартрских кафе, неукротимая Кариатис, которая за свою жизнь, в слезах и страсти, сменила немало мужчин, благодаря замужеству вошла в литературную легенду.

Элиза Жуандо прекрасно помнила, как она принимала Габриэль на улице Ламарка. Квартира, где она в то время жила, служила убежищем ее бурной любви с Шарлем Дюлленом. Без ее свидетельства мы бы ничего не узнали о том, как в 1911 году Габриэль появлялась по утрам на Монмартре, о ее хореографических амбициях, ничего не узнали бы и о тех уловках, к которым она прибегла, чтобы ее приняли у Кариатис. Она говорила, что якобы приходит только для того, чтобы сопровождать свою лучшую подругу. «Знаменитую кокотку», — утверждала Кариатис. Рассказчица никогда не называла имени этой подруги Шанель, с тех пор «занявшей положение», добавляла она, чтобы объяснить свое молчание.

На улице Ламарка Габриэль имела не больше успеха, чем в подвале кафе в Виши, за восемь лет до этого. У нее не было способностей. Дело не в том, что ей не хватало упорства, напротив, Кариатис видела ее почти каждый день. Прошло немало месяцев, и Габриэль пришлось признать очевидное: от затеи с танцами надо отказаться.

Это была ее последняя попытка.

Она продолжала посещать занятия у «Кариа» из соображений гигиены, и под смех присутствующих ей случалось даже заменять тапера.

Какие воспоминания остались у нее от квартала, где жили бедно, но так же счастливо, как в далекой провинции? Монмартр был словом, которое Шанель не произносила никогда, был местом, куда, казалось, никогда не ступала ее нога. А вместе с тем что могло быть увлекательнее, чем Холм в 1911 году? В нескольких шагах от улицы Ламарка — бульвар Клиши, где только что обосновался Пикассо, улица Коленкур и мастерская Ван Донгена, Бато-Лавуар, где жил Хуан Грис, в номере 12 по улице Корто — дом Утрилло, Валадона, Реверди и странного Альмерейды [22]. Все они знали Кариатис, и она знала их всех. Но Габриэль ни о чем не подозревала и послушно возвращалась в центр города, где происходило столько событий, о которых она и не догадывалась. Что она знала о Шатле и идущих там спектаклях? В 1910 году — «Жар-птица», в 1911 — «Петрушка». А Нижинский в «Призраке розы»? Мир балета был ей так же чужд, как и Монмартр.

Ее занимали только любовь, работа и несостоявшееся призвание, оставившее в ней отметину на всю жизнь.

Габриэль Шанель навсегда сохранила пристрастие к романсам и оперным ариям. Стоило ее немного поупрашивать, и она не отказывалась выставить свое умение напоказ. Ее репертуар был обширен — от «Дочери мадам Анго» до «Пуритан». Когда она пела — несколько крикливым голосом, как в пору своих выступлений в муленском кафешантане, — целый пласт прошлого оживал в ней, и она не старалась даже объяснить себе, отчего ей становилось так горько.