Жизнь и судьба: Воспоминания

На высокогорные луга едем, и мама в темно-синем с белыми горошками платье, с белыми кружевами, коралловыми сережками под красным зонтиком, еще молодая, веселая, спасается от быка. Как известно, быки не выносят красного цвета. Папа недоволен и делает выговор легкомысленной маме, пренебрегающей опасностью. Быка оттаскивают пастухи.

Опасность в горах подстерегает всюду. Идем пешком на Верхний Гуниб, где когда-то приняли последний бой Шамиль и его верные мюриды. Там роскошное плато, а по нему несутся с невероятной быстротой заманчивые, прохладные ручьи, низвергаясь в бездонную глубь. И вдруг видим, как наша трехлетняя сестренка влезает бойко в ледяную воду, а та, подхватив, уже несет ее, и все дальше и дальше. Как сейчас вижу Мурата. Бежит наперегонки с потоком, того гляди не догонит малютку, а она лежит себе на спине и даже не плачет. Как уж Мурат поймал сестренку, даже трудно представить. Речь шла о спасении жизни. Нет, эти журчащие ручьи, эти убегающие вдаль потоки — обманчивы. Им доверять нельзя.

А чего стоят походы в гости к величественному старцу, почтенному Магоме Нахибашеву, сыну одного из мюридов Шамиля, защитников Гуниба. Магома любит рассказывать, как силен был его отец и как сбрасывал он огромные камни на русских солдат, карабкавшихся бесстрашно вверх. Те хоть и враги, но храбрецы тоже.

В доме встречают нас мать семейства тетя Патимат, ее улыбчивый сын Аликлыч и его юная жена. Старший сын Абдулла в годы революции — близкий друг отца. Сколько веселья на свадьбе Аликлыча, как не пускают свадебный поезд в аул, заперев ворота. Только за богатый выкуп открыли. До сих пор храню подарок невесты — зеленого бархата кошелек, шитый золотом, и пеструю шелковую закладочку для книги. Дом Нахибашевых славится садом, спускающимся по склонам горы террасами. Виноград там обвивает мощные стволы деревьев, всюду журчит вода, бьют фонтаны. Персики, слива-ренклод, огромные темные вишни — все было к нашим услугам, и все одновременно поспевает. Я собираю их в карманы фартука, а папа посмеивается над такой жадностью. Оторваться невозможно. Зовут в дом. Сверху, с веранды, не докричишься до нижней террасы сада, что и хорошо — можно нагуляться и наесться вдосталь.

Да и сама веранда — настоящий сад. Вся увита виноградом, и сверху свисают медовые кисти. А если устал, то в прохладу дома, где комнаты, как положено, устланы коврами, а на стенах старинное оружие. Пока еще здесь нет колхозов, пока еще живет в своей цветущей усадьбе гордый старик, но и сюда подбираются строители новой социалистической жизни.

Как ни старался наш отец препятствовать этой разрушительной политике — ничего не вышло. Собственно говоря, он был вынужден уехать, изгнан был со своей родины. Но и в Москве его подстерегала неумолимая судьба.

Да и в счастливой, как нам казалось, семье Магомы Нахибашева таилась своя трагическая история, о которой предпочитали молчать.

Дочь Магомы, Багинат, вышла замуж за Джабраила, брата Махача Дахадаева. Когда Махача и Джабраила убили белые, Багинат вернулась в родительский дом. Женщина она была самостоятельная, энергичная, мужественная. Оставшись одна совсем молодой, она тайно полюбила, но он был беден, и родители никогда бы ее не выдали за этого человека. Тогда Багинат покончила с собой. Привязала большой палец ноги к курку винтовки и застрелилась. Могила ее на кладбище того самого нижнего Гуниба, где мы живем летом. Родные, считавшие позором такую смерть, никогда не навещают могилу, никогда с близкими друзьями не вспоминают дочь. А что думают наедине с собой Магома и Патимат, что таится в их душах — никто не знает [104].

Где они, все наши друзья? Никого нет, все погибли, почти никто не умер своей смертью.

А мы любим лазать по горячим сланцевым скалам, где шуршат серые ящерки, бегаем босиком, не боясь острых камней, и с удовольствием забираемся в каменные ванны, в которых вечно стоит нагретая солнцем вода. Жители с гордостью повествуют, как М. И. Калинин, приехав на Гуниб, нежился в одной из таких каменных естественных ванн, напоминающих мне теперь гомеровскую, да и критскую άσάμινθος.

Это замечательное место — под самой скалой, напоминающей классический женский профиль. Ее так и называют «Спящая красавица». А рядом — глянь вниз — провал и зеленые долины. А горы где? Далеко. Скрыты в синеватой дымке. И я вслух повторяю лермонтовские (любимого поэта) строки: «В полдневный жар, в долине Дагестана, с свинцом в груди лежал недвижим я» («Сон»), Какая удивительная правда. Я тоже вижу «песок долины», на котором «мертвым сном» спит поэт, и голые утесы теснятся так же, и солнце такое же жгучее на «желтых вершинах». Все правда, только надо иметь глаза и уметь видеть.

Для нас Гуниб — райское место ^[105]. Особенно когда бегаем с сестренкой за роскошными бабочками по террасам с георгинами сказочных оттенков. Уступами спускаются аллеи георгинов вниз, к самому краю глуби. И как не боимся? И как взрослые разрешают?

Есть много других забав. Я, например, сидя под ореховым деревом, тру зеленую скорлупу орехов (они еще не созрели) об острые кремни бегущего ручейка. Кладу в пузыречек и сыплю соль. Полагаю, что это замечательное средство от обмороков. Ведь когда дамы теряют сознание, им дают нюхать соли. А руки у меня все черные от сока зеленой кожицы.

И еще мы кормим барашка, привязанного под тем же орехом. Это будущая жертва Амбарцума. Но мы надеемся спасти несчастное существо, ожидающее смерти.

Есть у нас и друг, пес Мишка, громадный, злой, но наш любимец. В ауле пропадают молодые барашки. Поймать преступника не удается. Вдруг выясняется, что злодей — наш Мишка. Мы становимся свидетелями страшной сцены. Решено — всех собак перебить. Те, почуяв недоброе, устремляются на Верхний Гуниб, их преследуют, палят из ружей. Вой, крики, стрельба, пули, дикая охота. Нам жутко. Вот тебе и райское место.

До позднего вечера, скорее до поздней ночи, взрослые собираются в полном мраке перед домом, сидят на стульях, на скамейках. Дамы и господа беседуют. Один из гостей — художник (по-моему, Барто, который приехал навестить нас с родины отца) — напевает старый романс: «Лишь только вечер затеплится синий, лишь только звезды блеснут в небесах, и черемух серебряный иней уберет жемчугами роса. Отвори, отвори мне калитку, я в нее проскользну словно тень. Не забудь, потихоньку накидку в кружевах на головку надень». Как будто так. Или какую-то забавную песенку о деве, которая вечером умирает, но каждый раз оживает: «А поутру она вновь улыбалась из окна своего, как всегда. Ее рука над цветком изгибалась, и все лилась из лейки вода». Мы, дети, притаившись, чтобы не погнали спать, прислушивались, запоминали.

Я запомнила одну интересную женщину, исследовавшую целебные источники в Дагестане и Северной Осетии. Училась она в Швейцарии. Была врачом. Она вылечивает этим летом моего младшего брата от тяжелой болезни. Она красива, добра, умна, и мама очень ценит общение с ней [106].

На следующий день приезжают из Москвы киношники, снимают кадры для документального фильма, и меня в том числе, в моем самом нарядном платье с оборочками и кружевами. Меня охватывает чувство гордости.

Но особая радость — поездка на Верхний Гуниб, где видна снежная вершина, так называемый Маяк, и где все еще стоят развалины аула, последнего оплота Шамиля. И белая каменная ротонда [107] над камнем, где князь Барятинский 25 августа 1859 года принял сдачу в плен гордого имама и его мюридов. Там, наверху, целые поля огромных ромашек — розовых, синих, лиловых, напоминающих цинерарии, и сплошные заросли костяники и черники, от которых оскомина и чернеют язык и ладони. Упоительный воздух, как на альпийских лугах, где мы бывали с отцом и где нас пастухи угощали свежим овечьим сыром.

А представьте, какая красота, когда под синим небом, под беспощадным солнцем собирается в путь на Верхний Гуниб целая кавалькада всадников. Высокие особы, их гости, друзья, кунаки и, конечно, мы с родителями — как же без нас. Кони вороные, серые в белых яблоках, шоколадные. Все блестит, все серебрится под солнцем — то ли газыри на черкесках, то ли пояса и рукоятки кинжалов, белеют папахи, шум, гам, кони бьют копытами, ржут, кусают удила. Мой непоседливый младший брат умудрился попасть под копыто какой-то лошади, и его, горько плачущего, утешают родители. Наконец, все в седлах, мы, младшие, с мамой в экипаже, старший брат тоже в седле (ему уже 16 лет — взрослый). И пестрая кавалькада тронулась в клубах пыли по дороге на Верхний Гуниб, где потом наслаждение лежать среди ароматных трав и цветов на коврах, под головой — мутака, в небо поднимается дымок — готовят шашлык, разливают вино из бурдюков, а мы пьем чай из огромного самовара под тенистым ореховым деревом. А высоко в небе распластал крылья орел (совсем как тот, что на открытке из Калифорнии, которую дядя Хан-Мамедов прислал из своей поездки в Америку папе).