Стейниц. Ласкер

В чем же было дело? Неужели Ласкер расчищал себе путь к сдаче своего звания без боя? Был ли этот пункт реализацией подсознательного его желания — «оставьте меня в покое»? Надоела ли ему, и в особенности в связи с результатом матча со Шлехтером, постоянная атмосфера недоверия, которая все время окружала его в шахматной среде...

Но тогда было бы последовательным осуществить при любых условиях этот матч с Капабланкой, тем более, что все шансы на успех были у Ласкера! И однако матч не состоялся: стороны не сошлись в некоторых пунктах условий, а затем Ласкер счел себя оскорбленным некорректным выражением Капабланки, допущенным им в переговорах о матче. Как бы то ни было, шахматная пресса имела все внешние основания утверждать, что Ласкер саботирует матч. Но и при объективном взгляде на дело было ясно, что Ласкер, конечно, «мудрит».

Боялся ли он своего соперника? Это было бы слишком элементарное решение вопроса. Вернее будет предположить, что постоянное давление на него шахматной среды, которую он вряд ли уважал, давление, не прекращавшееся с 1904 года, до крайности раздражало его волевую натуру; и уж совсем непереносимым было для него сознание, что от капризов шахматных меценатов той или иной страны зависят условия борьбы за удержание звания чемпиона.

И когда в 1914 году петербургское шахматное собрание приступило к организации грандиозного международного турнира, Ласкер обусловил свое участие уплатой экстра-гонорара: по 250 рублей за каждую игранную в турнире партию, вне зависимости от ее результатов. Таких гонораров, таких условий ни один шахматист никогда не требовал. Но у Ласкера шла здесь речь, главным образом, о престиже. Возможно, он и не ожидал, что требования эти будут удовлетворены. Однако желание устроителей турнира добиться встречи Ласкера с Капабланкой было так горяча, что после долгих колебаний требования эти были приняты.

Петербургский турнир 1914 года носил на себе печать бюрократического формализма. Были приглашены все гросмейстеры, т. е. мастера, когда-либо бравшие первые призы на больших международных турнирах, безотносительно к их возрасту и к нынешней силе их игры. Из 16 приглашенных 7 отказалось, а к оставшимся 9 были присоединены 2 победителя всероссийского турнира 1914 года, Алехин и Нимцович. Пять победителей из этих одиннадцати должны были образовать новый турнир, играя на этот раз по две партии. Этим вводился элемент некоторой случайности в результаты турнира, но зато считалось обеспеченным, что трое фаворитов — Ласкер, Рубинштейн и Капабланка — сыграют друг с другом по три партии, что уже даст достаточно материала для суждения об их относительной силе. В турнире кроме того принимали участие три старых соперника Ласкера — Тарраш, Яновский и Маршалл, три новых фигуры — Алехин, Нимцович и Бернштейн, и два ветерана — Блэкберн и Гунсберг.

Были все основания ожидать, что Петербург даст какой-то ответ на проблему, поставленную в Сан-Себастьяно.

Горячо и нервно, не в своем обычном стиле, относился Ласкер к этому турниру. Подводил он некий итог 25-летия его шахматной жизни (1889—1914).

Встреча его с Рубинштейном, а главным образом с Капабланкой (от внимания вдумчивого шахматиста не может ускользнуть наличность характерных общих черт в творчестве их обоих), должна была решить принципиальный конфликт. Широко известно, что Ласкер «не взлюбил» Капабланку уже тогда, ко времени петербургского турнира. Это было не случайно: тут столкнулись две, в корне различные и враждебные поэтому психо-идеологические системы, хотя обе они возникли на базе буржуазной культуры.

Ценно лишь то, что завоевано в борьбе, — таков был лейтмотив жизни и мышления Ласкера. Конечно, он биологизировал и фетишизировал понятие «борьба», отрывая ее от социальной почвы, лишая ее элементов социальной направленности и целевого оправдания. Это была целиком индивидуалистическая концепция, связанная корнями своими с ницшеанством, с романтической философией.

Психологу Ласкеру нетрудно было заметить иной лейтмотив у Капабланки: ценность представляет лишь успех, все прочее — метафизика. Для Ласкера существует понятие — незаслуженный успех, но не для его противника, воспитанника американской культуры, целиком построенной на обоготворении успеха, — Человек важнее всего! — говорил один. Успех человека — важнее самого человека! — мог бы добавить к этому другой.

Таков был первый, глубинный пласт противоречий, определивший остроту конфликта Ласкер—Капабланка. Второй пласт создавался из комплекса чисто шахматных моментов. Нужно было лишь взглянуть на них обоих в процессе игры, чтобы это понять. Вот один: почти сумрачно сидит он за доской, словно втягивая в себя свою сигару. Медленно и упорно движется мысль. Вот он сделал ход, но не встал от доски, только откинулся на спинку кресла и вновь, уже с несколько затуманенными глазами, как бы вбирает в себя создавшееся положение. А если и отойдет от доски, то прохаживается короткими шажками, молча, с отсутствующим лицом, словно прохаживается только тело, а мысль все еще там, у доски. И чувствуется: этот человек одержим процессом важной и тяжелой работы, и в работе этой его творчество.

Другой, сидя и у доски, сохраняет на лице снисходительную, а пожалуй, и надменную улыбку. Думает напористо, коротко и энергично, — ровно столько, сколько нужно думать именно в данный момент, — ни грана больше. А сделав ход, моментально отходит от доски и гуляет небрежно, снисходительно, по всему турнирному залу, подходит к другим доскам, с любезным интересом заглядывает в чужую партию, охотно отвечает на шутки, — он будто фланер, посетитель, человек со стороны, даже в отношении своей партии. И чувствуется: этот человек не так уж серьезно занят, а предается веселому и легкому спорту.

Манера Капабланки отходить от своей партии сейчас же после хода шокировала европейских шахматистов: они видели в этом рисовку. Сам Капабланка не раз указывал, что это лишь экономия сил и определенная американская тренировка. Но Ласкера шокировало не это. В игре Капабланки он уже тогда видел торжество бездушной техники и механизированной психики, — конец шахматной индивидуальности, отрицание фактора воли. Тарраш — догматик и педант, но его концепция «лучших ходов» предполагает наличность эстетического начала в шахматах Капабланка же не думает о лучшем, он просто делает ясный и точный ход, не ищет, не мыслит — ясно и точно работает. Говорили о ясности игры Ласкера, но по сравнению с капабланковской это была ясность акварельного рисунка; у Капабланки же ясность инженерного чертежа.

Был и третий, на самой поверхности лежавший пласт причин — жизненно-бытовых, говоривших свое последнее и веское слово в драматическом столкновении двух индивидуальностей. За Ласкером лежала трудная и боевая жизнь, где ничто не давалось даром, а каждый успех и победа звучали началом нового этапа борьбы и труда. Недоверие сторожило его на каждом шагу; новые достижения становились для него обязательными. Все 25-летие чувствовал он себя пловцом, борющимся с волнами; в его судьбе не было фактора благоприятствующей среды. А Капабланка словно нежился в легкой зыби ласковых, солнечных вод. Всего пять лет, как известно его имя, и он любим, почитаем, им восторгаются, слова «второй Морфи», «гениальный кубинец» сопровождают его. Буржуазной толпе импонирует все в Капабланке: и экзотическое его имя, и то, что он хорошего буржуазного происхождения, и питомец лучшего американского университета, и по профессии дипломат. А кроме того у него есть средства, у него облик светского человека. И видя его в турнирном зале, с восхищением говорит толпа, труда не уважающая, что «юному гению трудиться не нужно, все дается ему легко»; вот пришел этот «Моцарт шахматной доски», легкий, молодой, веселый, и склоняются перед ним труженики 64 полей, и в их числе сумрачный, замкнутый чемпион, о котором ходят неясные слухи, что занимается он какой-то непонятной философией.

Это общее настроение не мог не чувствовать Ласкер, не мог не видеть, что уже с первых шагов пути Капабланки на его сторону склонились симпатии шахматной среды в грядущей борьбе, которой, — знал Ласкер, — не миновать. Ласкер сдержанный человек, стоик по характеру своему, но эта «несправедливость» не могла не задеть его глубоко и больно: ему, воспитаннику буржуазной культуры, трудно было понять закономерность того, что счастливчик и удачник (каким считали Капабланку) больше импонирует буржуазной психике, чем труженик и боец.