Парабола моей жизни

Я предложил платить по лире за блюдо, но Нья Мари ответила, что это слишком дорого, что она не собирается наживаться на мне и что шестидесяти чентезимо будет совершенно достаточно. Словом, через несколько дней я стал завсегдатаем пещеры рыбаков. Когда дон Пеппино, Руссуманно и артисты труппы спрашивали, где же я питаюсь, я, давая понять, что у меня обширное знакомство, отвечал, что постоянно к кому-нибудь приглашен. Рыбаки знали, что я певец, но думали, что я пою в варьете, и я не старался их разубедить.

Но почему-то мне вдруг пришла фантазия пригласить их на последнее представление в театр Комунале. Никто из них никогда не был в опере. Я попросил у Кавалларо десять кресел первого ряда. Он ужаснулся и, конечно, отказал мне. Но, когда я сообщил ему, что должен оказать внимание весьма известной в Ачиреале семье, которая может оказаться полезной в деле получения им театра на будущий год, он согласился выдать нужные мне билеты, воскликнув, как обычно: «Честное слово, ты меня разоришь!» Вечером в театре, когда дон Пеппино увидел в креслах Нья Мари, которая выглядела как празднична разряженная маска из ярмарочного балагана, ее мужа Чиччионе с напяленным на голову корсиканским беретом, который он и не подумал снять, и другие супружеские пары, выглядевшие одна нелепее другой, увидел, как они себя свободно держат — кто грыз орехи и миндаль, кто курил, отравляя воздух невыносимым зловонием, кто невозмутимо жевал табак, кто более или менее энергично сплевывал на пол, о боже, разверзись небо! — он ввалился ко мне в уборную с громкими воплями: «Ты что, с ума сошел?» Я встретил его с олимпийским спокойствием. Он набросился на меня с площадной руганью: «Ах, ты, ... сын! Кого это ты привел мне в театр? Что это такое? И ты обманом выманил у меня десять кресел для известной в Ачиреале семьи! Мошенник! Это же скандал! Невозможно начинать спектакль, весь театр хохочет!» Я невозмутимо возразил, что эти люди — прекрасная семья, где я питался, и что за десять лир в день, которые я получаю на питание, я не могу, само собой разумеется, обедать за столом английского короля. Кавалларо выскочил из уборной в ярости, выкрикивая угрозы: «Клянусь честью, ты за это поплатишься! Испортил мне последний спектакль в сезоне!» Но все это были еще цветочки, ягодки были впереди.

Когда я появился на сцене, Нья Мари, сразу узнавшая меня, несмотря на грим и театральный костюм, начала кричать, обращаясь ко всей компании: «Иииии, Чиччионе, Паулилло!

Боже мой, да это же наш синьорино! Пресвятая дева Мария, ой, до чего красивый!» Когда я кончил первый романс, она вскочила с кресла, подошла к оркестру, продолжавшему играть, и принялась вопить как сумасшедшая. Между тем после знаменитого романса «Ты разбил сердце мне, отнял мир души» группа студентов преподнесла мне цветы. Я бросил часть их Нья Мари, которая окончательно обезумела. Так как вся публика неистово аплодировала, то она, не помня себя от счастья, стала без конца раскланиваться на все стороны. В общем спектакль, вместо того чтобы провалиться со скандалом, как предсказывал, Кавалларо, прошел с исключительным успехом.

Местная газета подчеркнула этот выдающийся успех, «оригинально украшенный», как было написано, «участием рыбаков». На следующий день, прежде чем уехать, я пошел попрощаться с Нья Мари, Чиччионе, их сыном Паулилло и всеми их друзьями. Они решили меня чествовать и приготовили хороший обед с треской под соусом и старым сиракузским вином, которое хранилось у них в пещере для особых случаев. Я принес с собой фотографию в костюме и оставил ее им на память с надписью: «Моим дорогим Нья. Мари и Чиччионе». Их сын Паулилло, юноша лет шестнадцати, поспешил прибить эту карточку на входную дверь, говоря, что она будет для них священной до конца дней. Я расцеловался с Нья Мари и Чиччионе, раскланялся со всеми остальными и расстался, наконец, с рыбаками Ачиреале под гул приветственных криков и пожеланий всего самого лучшего на свете. Они продолжали кричать и размахивать руками до тех пор, пока я не потерял их из вида.

Тринадцать лет спустя, в 1913 году я выступал в Нью-Йорке в концерте в Ипподроме вместе с Луизой Тетраццини. Зал ломился от публики, главным образом итальянской. Собралось больше семи тысяч человек. Импресарио пришлось усадить многих слушателей на самой сцене. Когда концерт кончился, я заметил в толпе какого-то необыкновенно возбужденного человека, который, размахивая руками, старался пробиться ко мне, крича на какой-то помеси английского с сицилийским: «Мистер Руффо, я — Паулилло, сын Нья Мари и Чиччионе, рыбаков в Ачиреале, помните?» Нет, я на самом деле ничего такого не припоминал, не узнал сразу разгоряченного чудака и прямо сказал ему, что он ошибается: я его не знаю. Но Паулилло не счел себя побежденным. Он последовал За мной до гостиницы Никербукер, где я жил, проник в гостиную и, продолжая утверждать, что мы давным-давно знакомы, стал напоминать мне множество подробностей, благодаря которым я, наконец, действительно узнал его. Не преминул он, конечно, упомянуть и о моей карточке, которая, по его словам, до сих пор прибита на дверях в пещере рыбаков и хранится как реликвия. Я спросил его о родителях. Мать его, Нья Мари, умерла от столбняка, поранив руку иглой при починке сетей. Отец его, Чиччионе, ослеп, но даже в этом печальном положении он добирался ощупью до входа в пещеру, чтобы дотронуться руками до мрей карточки как до некоего талисмана. И, узнав из газет, которые ему читали вслух, как сложилась моя дальнейшая судьба, как меня приветствуют толпы и принимают владетельные князья и монархи, он не уставал повторять, что моя фотографическая карточка — слава и украшение его хижины.

Не могу выразить, как меня взволновал рассказ Паулилло — весть о печальном конце Нья Мари и о несчастье, постигшем бедного Чиччионе. Я пригласил Паулилло выпить бокал шампанского и представил его Карузо, который после концерта пригласил к себе меня и Тетраццини. Очутившись среди нас, Паулилло пришел в состояние почти экстатическое, точно в одно мгновение был вознесен на небо и попал в среду богов. Он рассказал, между прочим, что вскоре после моего отъезда из Ачиреале, он поступил на торговый пароход, отплывавший в Америку. Попав в Нью-Йорк, он устроился работать в Бруклине, в ирландской булочной и там остался. Выучившись английскому языку и после смерти хозяина булочной женившись на его дочери, он сделался таким образом собственником торгового предприятия. Паулилло сообщил мне также не без некоторой гордости, что дела его идут превосходно и на его счете в банке лежит круглая сумма в восемьдесят тысяч долларов.

Чтобы не прерывать нити этих воспоминаний, расскажу, кстати, и следующее. Еще через пять лет, то есть в 1918 году, как только я вернулся из армии, меня пригласили в Мексику. Я сел на итальянский пароход «Ре Витторио», на котором возвращались в Америку около двух тысяч американских солдат, сражавшихся на нашем фронте. Штатских пассажиров на пароходе почти не было. Через несколько дней ко мне явился строгий, красивый и симпатичный молодой человек — военный врач Д'Анна, майор медицинской- службы американских вооруженных сил, уроженец Нового Орлеана, но сын родителей-итальянцев. Он очень мило и деликатно попросил меня спеть что-нибудь для американских солдат. Было бы чрезвычайно нелюбезно и даже некрасиво с моей стороны отказать ему в этой просьбе. Я ответил, что мне еще никогда не приходилось выступать на пароходе, но что на этот раз я выступлю с удовольствием в честь американского флага, который развевался в войну на одном фронте с флагами союзников. На борту было организовано празднество с играми, борьбой, боксом и тому подобными развлечениями. Я вскарабкался на веревочную лестницу, чтобы все присутствовавшие могли как видеть меня, так и слышать. Пел я самые разнообразные вещи и. среди них — гимн Обердана и «Марсельезу», что вызвало неукротимую бурю восторга. Майор Д'Анна был мне бесконечно признателен за ту радость, которую я доставил доблестным воинам. Вдруг передо мной вырос Паулилло, сын Нья Мари и Чиччионе. Он поступил в направленную на итальянский фронт американскую воинскую часть, чтобы сражаться за родину. (Вырвавшись из толпы, он, взволнованный, подбежал ко мне и бросился обнимать меня: «Ах, мистер Руффо,— говорил он,— судьба доставила мне радость снова встретить вас здесь, в открытом море, во время такого прекрасного праздника». И, как истый сицилиец, сохранившийся неприкосновенным под американским внешним лоском: «Ну и ну,— воскликнул он,— как вы пели! Нептун должен был бы выскочить со дна океана, чтобы вас обнять».