Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

Некогда благополучные мельницы «Деревни» представлены здесь одною — развалившеюся, как в «Русалке» [285].

Далее, в «Русалке», Князь говорит:

В стихотворении «Домовому», при описании Михайловского:

Во «…Вновь я посетил» дано сводное воспоминание — там, где говорится о соснах:

Вообще же необходимо отметить, что всё стихотворение «…Вновь я посетил» своим тоном, ритмом, стилистическими приёмами (например: «Вот опальный домик…», «Вот холм лесистый…» и т. д.) чрезвычайно напоминает оба монолога Князя из «Русалки». Слова Князя «Всё здесь напоминает мне былое» можно бы взять эпиграфом ко «…Вновь я посетил». Вся же сеть этих автореминисценций («Деревня», «Домовому», «Как счастлив я…», «…Вновь я посетил», монологи Князя) подтверждает связь «Русалки» с воспоминаниями о Михайловском.

Кроме этих «местных» намёков, в «Русалке», кажется, есть и «временной».

Хронология создания «Русалки» очень темна. Единственная дата — 27 апреля 1832 года — находится в беловой рукописи, под первой сценой. Так как работа над «Русалкой» началась значительно раньше, то дата, вернее всего, относится к тому моменту, когда, окончательно перерабатывая черновики, Пушкин перебелял их. Самые черновики не сохранились, и нет никаких оснований считать, что вторая и последующие сцены начаты после 27 апреля 1832 года. Напротив, надо думать, что вчерне многое было набросано до этого времени. Возможно, что и третья сцена в набросках существовала ранее. Затем произошло следующее. По мере обработки дальнейших сцен Пушкин переписывал их в ту же тетрадь, где была записана первая. Когда именно были переписаны вторая и третья сцены, неизвестно. Известно лишь то, что впоследствии Пушкин вычеркнул из белового текста третьей сцены два отрывка из разговора Княгини с Мамкою. Произошло это, по-видимому, тогда, когда и четвёртая, и пятая сцены тоже уже были переписаны в ту же тетрадь. Я предполагаю, что это было в 1834 году. Вычеркнутыми оказались, между прочим, такие строки:

Между тем этот разговор определял для читателя хронологию событий внутри пьесы, то есть указывал, что между второй и третьей сценами проходит около пяти лет. Теперь, вычеркнув всё это место, Пушкин заметил, что этот важный временной перерыв остаётся ничем не обозначенным. Нужно было дать определение того же срока в другом месте. Пушкин и решил это сделать в конце пятой сцены, в разговоре Русалки с дочерью. По ходу пьесы разговор происходит одновременно с разговором между Княгиней и Мамкой. Однако пятая сцена была уже переписана, и Пушкин на поле беловой рукописи наметил то место, где должна быть сделана вставка. Место это он наметил после стиха:

Но примечательно, что делая свою помету, Пушкин изменил срок, указанный в 3-й сцене. Он не написал: «Прошло пять лет», а написал: «Прошло 8 лет…» Потом цифру 8 он переделал на 7 и прибавил слово «долгих».

Эту пушкинскую помету я себе объясняю так: Пушкин, необычайно правдивый с самим собой и любивший вшифровывать правду в вымысел, — и здесь, как в «Дубровском», казнил себя тем, что фиксировал точный срок михайловской истории; мне кажется, что третью сцену вчерне писал он ещё в 1831-м или в начале 1832 года. Тогда со времени подлинного события прошло «годов уж пять иль больше». Вычеркнул эти слова он в 1834 году, но не захотел механически повторить срок, а пожелал зафиксировать новый, ныне воздавшийся. Поэтому он написал: «Прошло 8 лет…» Но дело было в начале 1834 года, и потому неполные 8 лет заменил поправкою: «7 долгих лет» [286].

Так он вписывал «правду» в «поэзию».

Поручая Вяземскому судьбу девушки и кратко обрисовав её положение, Пушкин прибавляет: «Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах».

Как видим, он всё же не удержался и стал писать, с той разницей, что совесть заставила его вместо послания к приятелю приняться за мрачную трагедию. Правда, и в этой трагедии он старательно прятал и маскировал истину — быть может, не столько от «потомства», сколько от современников.

Эти страницы писаны не для того, чтобы «возмутить укором тень великого человека». С другой стороны, Пушкин не нуждается ни в наших маленьких оправданиях, ни в замалчиваньях, ни в прикрасах. Что же до его вины, то её искупил он сам, огненной мукой совести.

Прибавлю ещё, что переписка с Вяземским, положенная в основу моей заметки о творческих приёмах Пушкина, опубликована давно. Факт известен. Так уж лучше, пожалуй, знать, как впоследствии терзался и казнил себя Пушкин, нежели думать, что вся эта история была ему нипочём.

Берлин — Мариенбад.

1923

ИЛЛЮСТРАЦИИ