Отец

— В чем дело?! — гаркнул он хриплым басом (такой же бас был и у отца его) и вдруг изумленно разинул рот: — Филипп? Ты? Зачем ты тут? Как сюда попал?

Отец стоял в почтительной позе. Черные, сросшиеся на переносье брови Ивана Марковича грозно насупились. Он, наверное, подумал, что отца прислала молодая хозяйка.

Отец торопливо рассказал о цели приезда. Иван Маркович выслушал молча. На его красивом, уже начавшем отекать смуглом лице отражались апатия и досада: неладные дела в имении, о котором он менее всего думал, отрывали его от каких-то более важных, далеких от хуторской жизни интересов.

— Ну, так что же? Что надо делать? — резко спросил Адабашев.

У него была такая же, как у отца, манера разговаривать — грубо, отрывисто, часто вспыливая.

— Надо ехать, Иван Маркович. Поговорить с хохлами. Иначе они все растащат. Они уже до дома добираются — забор ломают, в окна залезают, — сказал отец.

— Ах они, сук-кины дети! Ну, я им покажу! — проворчал Иван Маркович и пустил крепкое армянское ругательство. — Ну, что ж… Едем, — решительно добавил он. — Домой я не поеду, а прямо на вокзал. Ты уже обедал? Ел что-нибудь?

— Ел… Я же у хозяйки был… И ей все рассказал, — несмело сообщил отец.

— Г-м-м, ч-чер-рт! — неопределенно прорычал Адабашев. — Это она послала тебя сюда?

— Нет. Она ничего не сказала. Это кухарка…

— Ах, старая шельма! — свирепо сдвинул брови Иван Маркович. — Едем!

Швейцар, подобострастно сгибаясь, надел на Ивана Марковича легкое весеннее пальто, подал шляпу, тросточку. Адабашев небрежно бросил ему кредитную бумажку и, не оглядываясь, вышел.

У подъезда он окликнул извозчика, теперь на воздухе уже явно нетрезво пошатываясь, влез в пролетку, кинул отцу:

— Садись и ты, Филипп.

Так, в молчании, доехали до вокзала, причем всю дорогу молодой хозяин прятал лицо в воротник. На вокзале он велел отцу купить билеты второго и третьего класса, так что до Синявки, все тридцать пять верст, хозяин и батрак ехали в разных вагонах. Из вагона Иван Маркович вышел совсем трезвым, но еще более мрачным, сосредоточенным на какой-то ему одному известной думе.

До хутора добирались на наемной подводе. Адабашев ни о чем больше не расспрашивал и только всю дорогу усиленно курил. А когда из-за степного бугра выплыли сиротливые постройки обезлюдевшей экономии, черные глаза хозяина странно оживились, в них мелькнуло что-то вроде удивления и испуга. По-видимому, неприглядный вид хутора подействовал на него удручающе. Он не был в нем года два. Разваливающиеся птичники и свинарники, разбитая черепица на крышах, словно уменьшившийся в объеме, приникшей к склону балки сад — все это, как гневный укор нерачительному владельцу, немо взывало о помощи.

— Э-ге-ге! Вот так-так! — неопределенно воскликнул Иван Маркович и, отвернувшись, яростно сплюнул.

Уже вечерело. По балке, крадучись, ползли скучные тени. Из степи долетали крики погонычей. Тавричане заканчивали сев кукурузы, подсолнечника. В степи теперь хозяйничали они.

Адабашев не пошел осматривать ни машинный сарай, ни пустые амбары, ни другие постройки, не обнаружил желания заглянуть в распускающий нежную листву сад. Он все время курил, доставая из золотого портсигара папиросу за папиросой, и брезгливо топырил мясистые губы.

Несмотря на позднее время, он велел отцу тотчас же позвать старосту Петра Никитовича и всех хуторян. На приглашение отца — пока тавричане соберутся — зайти в хату и закусить Иван Маркович отрывисто ответил.

— Некогда. Я через час должен уехать, чтобы успеть к вечернему поезду.

И отец не стал его упрашивать. Иван Маркович так и остался сидеть на крыльце пустого дома с заколоченными окнами и ожидать тавричан. К немалому удивлению отца, они собрались очень быстро, а Иван Фотиевич Соболевский явился чуть ли не первым. Он весело отдувался и был красен лицом, как разрезанный спелый арбуз. Прозрачно-светлые выпученные глаза его смотрели смело и хитро.

Тавричане подходили к Адабашеву здороваться, протягивали руки, но он делал вид, что не замечает этого, и только небрежно кивал.

Петро Никитович суетливо и грузно топтался вокруг Адабашева, заискивающе похохатывал, лебезил, приглашал «на вареники»; Иван Фотиевич что-то рассказывал о затянувшейся весне и запоздалом севе, о том, что арендуемая адабашевская земля стала скупа на урожаи и не окупает вложенных в нее средств, что «дуже гарно, що вы, Иван Маркович, перестали заниматься хлеборобством и що треба скинуть хоть трохи арендную плату».

Отец присутствовал при разговоре, но не вмешивался и только слушал. Панченко и Иван Фотиевич бросали на него все более неприязненные взгляды, видимо, считая его доносчиком и хозяйским прихвостнем. «И хочь бы было за що, а то так — за здорово живешь», — как бы говорили их глаза.

Молодой Адабашев вдруг перебил болтовню старосты. Зажигая очередную папиросу, резко заговорил:

— Вот что, господа хохлы, вы мне тут меду не заливайте и очков не втирайте. Если вы сейчас не свезете расхищенный инвентарь, я завтра же на всех вас подам в суд. Будьте уверены — судьи и адвокаты у меня найдутся, какие надо. И я сразу припру вас к стене! Понятно? Вот вы, — ткнул Иван Маркович пальцем прямо в толстый, выпирающий, как бочка, живот Петра Никитовича, — вы — староста и будете отвечать за кражу вдвойне, как лицо ответственное, должностное… Поэтому предлагаю вам подумать…

— Та мы що… Та мы ничого, — разом загудели тавричане. — Та хто вам доказав? Та мы ж ваших сиялок и не бачилы… Це вам садовник набрехав…

Иван Маркович досадливо поморщился, крикнул:

— Не хотите, значит, свозить краденое?!

— Та мы… та що…

— Ладно, господа хохлы… Я сейчас уеду. Не хотите по-хорошему? Тогда…

Хозяин встал, огляделся.

Иван Фотиевич и староста торопливо зашептались.

— Иван Маркович, — сияя выпученными глазами, миролюбиво и заискивающе заговорил Соболевский. — Мы ось що надумалы. Мы купимо у вас що е из инвентарю и уси постройки гамузом. Тильки писля обмолоту. Писля ссыпки хлиба? Як вы на це дывытесь?

— Вы мне уплатите сначала за две сеялки и за плуги, тогда я соглашусь, — усмехнулся Адабашев. — Будем считать, что никакой кражи не было. Ведь хуже, если я завтра же пришлю сюда исправника и полицию.

Панченко и Соболевский вновь быстро переглянулись.

— Лады. Мы тут посоветуемся, — заговорил Петро Никитович. — Надо же всем обчеством обмозговать, порешить…

— Потом и порешите… Я ждать не могу. Если согласны — говорите. Нет — я уезжаю. Я знаю: сеялки вам были нужны, вы их и взяли. Кто — я не допытываюсь. Все вы тут воры! Пожалуйста, забирайте не только сеялки, но и все, что есть в сарае. Только деньги — на кон!

Иван Фотиевич сиял. Он не думал, что явно скандальное дело с присвоением чужого имущества решится так просто.

Тавричане и Иван Маркович поторговались с полчаса и тут же заключили сделку да еще скрепили ее изрядным магарычом.

Но хозяин выпивать с хохлами не стал и, получив за украденный инвентарь сразу всю сумму, немедля потребовал подводу, заторопился на станцию. Все окончилось самым благополучным образом. Осмелевший Панченко, считавшийся на хуторе просвещенным старостой, предъявил Адабашеву новую просьбу:

— Продайте нам и дом, Иван Маркович. Мы откроем в нем школу, бо нашим хлопцам далеко ездить учиться, аж на Каменный Мост — за пятнадцать верст.

— Ну, вы хотите — мед, да еще и ложкой. Об этом пока не будем говорить. Я сам еще буду жить в доме, — возразил хозяин и опять недобро усмехнулся. — Я пока не знаю, что вы тут наделали с моей землей. Займусь этим. А то получится так — я приеду, а вы скажете: земля наша и мы тебя не знаем.

При этих словах староста и вслед за ним все тавричане неискренне и угодливо засмеялись.

— Осенью мы произведем перемер и новое межевание земли, — сказал Иван Маркович. — Я пришлю землемеров и, если обнаружу, что вы залезли в мою землю, тогда держитесь!

На душе отца было тягостно. Состоявшаяся между Адабашевым и тавричанами скоропалительная сделка говорила о том, что дни старой экономии сочтены и следует подумать всерьез, куда уходить из нее, где искать работы и нового пристанища.