Сталинским курсом

Вот так! Все вдруг оказались во власти мелкособственнических настроений. Что же удивительного в том, что лекции на тему индивидуального жилстроительства жадно впитывались слушателями? С огромным интересом, подробно обсуждались детали типовых проектов строительства, планировка усадьбы, приемы ухода за плодовыми деревьями, ягодниками, овощами. Никто из маниловых не подумал, за счет каких средств он будет устраивать свое гнездышко, откуда раздобудет строительный материал после страшных разрушений, которые неизбежно причинит стране война. Но такова уж была сила воображения у людей, оторванных от реальности.

Еще большим успехом пользовались лекции по кулинарии. Пожалуй, это был самый любимый предмет. Наши слушатели в большинстве своем никогда раньше не задумывались, как готовится не только какое-либо деликатесное блюдо, но и обыкновенные борщ и каша. Да и зачем им было заниматься стряпней, когда жена или мама все приготовят? Теперь же голодное воображение разжигало в них жажду познания поварского искусства. Трудно себе представить те восторг и увлечение, с каким все слушали, запоминали рецепты, которые, как из рога изобилия, сыпались из уст Горбачевского. Десятки раз повторяли, чтобы не забыть, рецепты приготовления супов, борщей, бульонов, щей и рассольника, окрошки, тушеной говядины, рагу, гуляша, бефстроганова, бифштекса, котлет, битков, рыбы, киселей, компотов, пирожков, кремов, тортов и еще многих других блюд.

Вряд ли те, кому выпало счастье через десять-пятнадцать лет освободиться из заключения, воспользовались этими рецептами. Но в ту пору голодания, слушая лекции по кулинарии, мы не только испытывали наслаждение, но и глубоко верили, что будем сами себе готовить всевозможные блюда.

Глава XXXVIII

Приговор

Шесть месяцев уже прошло с тех пор, как меня поместили в новосибирскую тюрьму. Следствие было закончено еще четыре месяца тому назад, то есть в августе 1941 года.

Было начало 1942 года. Состав заключенных в камере к тому времени сильно изменился. «Старожилов» направили на работы в лагеря, а на месте выбывших появились новые люди. Наконец, и мое дело сдвинулось с мертвой точки. Как-то морозным январским утром меня вместе с группой других заключенных повели на первый этаж. Тут перед небольшим окошком в перегородке уже стояло в очереди несколько десятков человек. Работник тюрьмы в военной форме, сидя за столиком, вызывал каждого и что-то ему зачитывал. Это был приговор, утвержденный Москвой. Суть его сводилась примерно к следующему: «Такой-то (фамилия, имя, отчество, год рождения) на основании такой-то статьи уголовного кодекса Особым совещанием присуждается к заключению в исправительно-трудовой лагерь на столько-то лет с зачетом предварительного пребывания в тюрьме. Заместитель народного комиссара внутренних дел такой-то».

Наконец очередь дошла до меня. Из зачитанного приговора я узнал, что Особое совещание приговорило меня к десяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере по статье уголовного кодекса 58, пункт 10 (антисоветская агитация).

Пока мы находились на положении подследственных, нас еще считали лицами, не лишенными гражданских прав, хотя тюремный режим для подследственных абсолютно ничем не отличался от режима для осужденных по приговору. Пока ты еще был подследственным, ты наивно верил, что неприкосновенность личности оградит тебя от произвола тюремных властей. И когда они, переходя дозволенные границы, обращались с тобой как со скотом, ты еще мог с гордым видом бросить в лицо своим мучителям: «Вы не имеете права надо мной издеваться! Я еще подследственный, а не осужденный; может быть, завтра я буду на свободе». Но эта зацепка за мнимые гражданские права окончательно теряла свое значение после ознакомления с приговором. С этого момента ты становился уже не человеком, а юридически оформленным заключенным.

Когда вызванная группа вернулась в камеру, все стали расспрашивать друг друга: «Тебе сколько дали?» — «Десять». — «А тебе?» — «Десять… десять… десять». Всем стало вдруг весело. Ну и комики, зарядили всем по десять. Что они, с ума посходили? Ведь нам говорили, что изолировали нас только на время войны. Неужели они думают, что она затянется на целых десять лет? Ну сколько может длиться война — три-четыре года. А дальше что? Неужели и после войны нас будут держать в заключении? Глупости!

Вот почему никто не верил в серьезность зачитанных приговоров и отовсюду слышался смех. Но увы! Давно сказано, что «хорошо смеется тот, кто смеется последним». Никто и не подозревал, что тиран Сталин, уже тогда страдавший манией преследования, после победы над Германией еще туже завернет гайки и с еще большим остервенением возьмется за истребление «врагов народа».

Глава XXXIX

Из тюрьмы — в лагерь

Почти девять месяцев пробыл я в новосибирской тюрьме. За это время я потерял в весе не менее тридцати килограммов. Воистину остались кожа да кости. Мой впалый живот, как в тазу, мог вместить ведро воды. Ребра выпирали наружу. Часто я задумывался, до какой грани исхудания дойду, если меня продержат в тюрьме еще несколько месяцев. Но все яснее я понимал, что если в ближайшие недели меня не отправят в лагерь, где хоть воздуха будет вдоволь, то долго я не протяну. От слабости я еле стоял на ногах, кружилась голова. Я шатался, как пьяный, и, чтобы не упасть, цеплялся за стенку.

Но вот, наконец, раздался долгожданный клич: «Ильяшук, выходи с вещами»!

Было начало марта 1942 года. Наскоро попрощавшись с товарищами и собрав свои скудные пожитки, я вышел. Меня привели в большую комнату, где в ожидании этапа уже находилось пятнадцать мужчин. Потом присоединили одну женщину, как выяснилось, киевлянку. Целый день нас «проманежили» в этой комнате. Пока мы ждали отправки на этап, в тюремной канцелярии оформляли наши документы. Часов в пять вечера к нам подошел молоденький лейтенант и сказал:

— Вот что, ребята! Будьте готовы каждую минуту. Сейчас посадим вас на машину и отвезем на вокзал, где погрузим в вагон и отправим в Мариинск, в распределительный пункт Сиблага НКВД.

Прежде всего нас удивило то, что представитель тюрьмы счел нужным разъяснить нам, куда нас повезут, что в обращении с заключенными обычно не практиковалось. Но еще больше нас поразил благожелательный тон молодого начальника — тон, в котором не было ничего грубого и оскорбительного и от которого за девять месяцев пребывания в тюрьме мы совершенно отвыкли. По-видимому, этот лейтенант совсем недавно был откомандирован с фронта в систему НКВД и еще не успел пропитаться его духом.

Кто-то из нашей группы обратился к нему со следующей просьбой:

— Гражданин начальник! В июне 1941 года киевская тюремная администрация отобрала у нас личные вещи — часы, кольца, костюмы, белье и прочее. Взамен их выдали квитанции. Потом нам сказали, что все наши вещи отправляют из Киева этапом вместе с нами. Мы не знаем, здесь ли они или же остались в Киеве. Если они здесь, то желательно их получить на руки и взять с собой. Если их нет, надо выяснить, где они находятся. Как бы не пропали! Будьте добры, гражданин начальник, узнайте, какова судьба наших вещей.

Лейтенант внимательно выслушал просьбу и призадумался. Наконец, видимо, признав ее справедливой, сказал:

— Придется отложить ваш этап до следующего раза. За это время я постараюсь выяснить, где ваши вещи. А пока возвращайтесь в свои камеры.

Нас сейчас же развели по прежним местам, где товарищи были обрадованы не только нашим возвращением, но и причиной отсрочки.

Проходит день, два, три, неделя, вторая, третья, а про нас словно забыли — никто не вызывает, про этап ничего не слышно. Я еще больше ослабел. Не было сил не только стоять, ходить, но и сидеть. Неудержимо тянуло полежать. Сонливость такая, что, кажется, спал бы сутками. Мною овладела апатия и глубокое безразличие к собственной судьбе. Мне уже было все равно — жить или умереть. Еще неделька-другая, и конец! Как вдруг однажды ночью открывается дверь камеры и до моего слуха доносится громкий голос надзирателя: «Ильяшук, выходи с вещами!» Я встрепенулся, с трудом поднялся с пола, собрал свой узелок и вышел, пошатываясь, из камеры. Меня провели в длинный коридор. Тут снова, как и в предыдущий раз, уже стояли парами несколько мужчин. Слабый электрический свет смутно освещал ряды камер. Конвоиры с винтовками в руках заходили в камеры, выводили оттуда по одному человеку и ставили его в затылок к построенным раньше. Зловещая тишина нарушалась только скрежетом петель, громким щелканьем ключей в замках да стуком прикладов об каменный пол. В глубоком молчании стояли мы, не двигаясь. Строгие лица конвоиров, их четкие торопливые движения, хлопанье дверей и вообще вся эта необычная суета зарождали в душе тревогу.