Записки жандарма

Будучи на втором курсе академии, он разработал проект о кооперативе безработных и о предоставлении им подрядов общественных работ, о реформе рабочих домов, о земледельческих исправительных колониях для детей и подал свои проекты генералу Клейгельсу и причастным к делам приюта генерал-адъютанту Максимовичу и управляющему собственной его величества канцелярии Танееву, и был обнадежен одним из них, что его проекты будут рассматриваться под председательством самой императрицы Александры Федоровны. Голова полтавского малоросса шла кругом.

На четвертом курсе Гапона уволили из академии из-за какого-то недоразумения, но затем вновь приняли не без протекции со стороны охранного отделения, которое уже тогда знало Гапона и покровительствовало его работе среди бедного люда, находя его собеседования полезными.

Весною 1903 года Гапон окончил академию и, привлеченный Зубатовым к работе в основанном последним обществе рабочих, с жаром отдался новой организационной деятельности. Но он, однако, не во всем сходился с Зубатовым. Он был против полицейской опеки над движением и стоял за его большую самостоятельность. Это не мешало, однако, ему быть с Зубатовым и Медниковым в самых близких отношениях, бывать часто у них на Преображенской улице и принимать от Зубатова денежную помощь.

После увольнения Зубатова, Гапон стал как бы официально во главе петербургской легализации. К концу 1903 года в Петербурге существовало уже 17 отделов на разных окраинах столицы. В отделах происходили собеседования и чтения, начинавшиеся обычно молебствием. На поддержку отделов Гапон получал иногда деньги и от департамента полиции и от градоначальника Клейгельса. К этому времени Гапон был назначен священником в центральную тюрьму.

С назначением градоначальника генерала Фулона [156], движение разрастается еще шире, начинают устраиваться уже общие собрания для рабочих и их семей, даже с танцами, и это движение уже перестает удовлетворять Гапона. Ему мало Петербурга, ему хочется перебросить его и на другие города. Его взоры обращаются на Москву и Малороссию.

Гапон поехал как-то в Москву, выступил там на одном из рабочих собраний и начал критиковать московские организации, выставляя взамен их свои. Дошло до градоначальника Трепова. Тот приказал арестовать Гапона и выслать в Петербург, министру же Плеве от великого князя было послано письмо, с указанием, чтобы Гапон больше в Москву не являлся. Плеве извинился, и Гапону было указано, что он может работать только в Петербурге. Пытался Гапон работать и по провинции, был он с этой целью в Харькове, а зимой 1904 года приехал и к нам в Киев и заявился прямо ко мне. Встретились мы как старые знакомые. Сказавши, что действует по полномочию директора Лопухина, Гапон разъяснил мне, что он приехал просить Клейгельса разрешить ему начать в Киеве организацию рабочих наподобие Петербурга и, прежде чем быть у него, заехал переговорить со мною и просить поддержки. Мы переговорили, при чем я разъяснил, что все зависит от генерал-губернатора, в душе же я считал, что время для легализации у нас совсем не подходящее, и что все усилия надо направлять лишь на борьбу с разрастающейся революцией. Исходя из этого положения, я тотчас же после ухода Гапона поспешил к генералу Клейгельсу, доложил ему о приезде Гапона и высказал свой взгляд на полную неприемлемость для Киева его проекта. Клейгельс обещал отклонить просьбу Гапона, но я не очень доверял его обещаниям и потому поехал еще и к губернатору и нашел у него, горячую поддержку. Он обещал мне воспротивиться какой бы то ни было легализации.

Однако обеспокоенный тем, что я проделал все это вопреки желанию директора, на которого сослался Гапон, я срочно выехал в Петербург и подробно доложил обо всем Лопухину. Последний возмутился нахальством и ложью Гапона. Он позвонил секретаря, приказал принести дело о Гапоне и рассказал мне его инцидент в Москве, объяснил, в какие он взят рамки в Петербурге, и показал некоторые документы из дела, а в том числе и письмо великого князя и резолюцию Плеве. Директор нашел мои действия правильными. Но, разрешив Гапону широко работать в Петербурге, власти как бы забыли, что там не было человека, который бы присматривал за ним, руководил бы им, держал бы все движение в руках, как то делал Зубатов. Формально это как бы лежало на генерале Фулоне.

Между тем гапоновские организации увеличивались числом, и к концу 1904 года созданное им движение по рабочим кварталам Петербурга приняло невиданные размеры. Число сорганизованных рабочих доходило до двадцати тысяч. Ничего подобного в Петербурге никогда еще не бывало. Настроение их повсюду было настолько лояльное, что при открытии Коломенского отдела, на котором присутствовал и градоначальник Фулон, многие рабочие, приложившись после молебна к кресту, целовали затем руку градоначальника и просили его сняться с ними на общей фотографии.

В самом конце года на Путиловском заводе из-за увольнения нескольких рабочих со службы вспыхнула забастовка, перебросившаяся затем на все заводы. Гапоновские рабочие приняли в ней горячее участие. Сам Гапон с сердцем схватился за своих рабочих и, не видя нигде помощи и поддержки для бедняка в его борьбе с богатым, в своем враждебном романтизме обратился к столь сродному душе простолюдина средству – бить челом царю. И Гапон бросил в массу мысль идти всем народом с челобитной к государю и просить его о своих нуждах. Мысль эта с восторгом была подхвачена рабочими. Понравилась она и Фулону, но лишь скользнула по нем.

У честолюбивого же романтика Гапона кружилась голова. Он ведет народ к царю и находит у него защиту. Рабочие не ошиблись, они добились высшей справедливости и добились ее от царя-батюшки. Царь поднят в глазах народа на недосягаемую высоту, и все это сделал он, вышедший из народа же, Гапон. Роль красивая, великая, и Гапон кипел в агитации. Среди рабочих царило необыкновенное воодушевление. Все горело желанием: к царю, к царю.

На окраинах были расклеены о том воззвания, их никто не срывал, о них знала полиция, и весьма естественно, что они считались разрешенными.

Среди этого охватившего всех экстаза представители работавших в Петербурге революционных организаций заинтересовались невиданным еще явлением и вмешались в движение. Главным образом, то были социал-демократы. Они скоро сумели подделаться под лозунги рабочих, которые сперва не хотели иметь ничего общего с ними, и скоро стали как бы руководить рабочими. Отдельные революционеры стали действовать на Гапона. Энергично работал около него социалист-революционер Рутенберг и представители эсдековской центральной группы. Его агитировали на революцию. Он вождь народный, но ему недостает правильных революционных лозунгов; его программа не идейна, не обоснована. Прими он революционные тезисы – он сделает большое народное дело, он войдет в историю.

Экзальтированный, ускользнувший уже от опеки градоначальства, Гапон увлекается еще больше своей случайной ролью, теряет равновесие и резко подается влево. Подстрекаемый революционерами, он как бы забывает своих покровителей из администрации. Он сначала уклоняется от них, а затем прячется. Первоначальная мысль о просьбе к царю извращается у него в мысль о требовании; возможное неисполнение просьбы подает сумбурную, подсказанную революционерами же мысль о каком-то бунте.

– Я выйду на площадь, – говорит Гапон, – если царь принял нашу просьбу, махну белым платком, если же нет, махну красным платком и начнется народный бунт.

Какой бунт? Кто же подготовлен к нему? С чем будут бунтовать? С голыми руками? Никто не мог бы тогда толком ответить на эти вопросы и менее всего Гапон, но о бунте говорилось.

Увлекшись окончательно своею ролью, окончательно сбитый с толку и толкаемый господами Рутенбергами [157] и к-о на безумный, но столь нужный для их революционного успеха поступок, Гапон начинает действовать как заправский революционер и при том революционер-провокатор.