Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска)

Я искренне радовался тому, что в досье Палёнова возникла серьезная брешь: Домерщиков не был дезертиром! Заблуждался и Иванов-Тринадцатый, утверждая в своих дневниках, что Домерщиков, "выбитый из равновесия обстановкой обезоруженного корабля, не имея характера спокойно ожидать окончания войны", оставил корабль и дезертировал в Австралию по любовным мотивам. Впрочем, эта версия могла возникнуть и со слов самого Домерщикова. Чтобы не раскрывать истинных причин своего бегства из России, он мог отделаться от досужих расспросов бравадой насчет красивой американки (японки и т.п.).

Но что же его заставило бежать с "Жемчуга"?

Ищу ответ в старых владивостокских газетах. "Владивостокский листок" № 14 за 1906 год, репортаж о расстреле демонстрации 10 января.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На 1-й Морской, в промежутках между цирком и Алеутской... строятся матросы... Впереди музыка, публика группируется сначала кучками, а затем тоже выстраивается приблизительно рядами. Шапки, шапки, фуражки... Нетерпеливо движутся вперед... Идут... Поворот к зданию штаба - темно-зеленые щиты пулеметов. Между ними застыли солдатские и офицерские фигуры. Отчетливо виден офицер с поднятой шашкой...

Трубач дал сигнал. Резким движением шашка опускается вниз. У левого пулемета показывается роковой кудрявый дымок, и к его дроби присоединяются остальные.

Смерть... Люди гибнут... Последние ряды валятся, как скошенные. Все смешалось: крики и стоны раненых, плач женщин и детей..."

На "Жемчуге" тоже было неспокойно. О том, что происходило на корабле, узнаю из историко-революционного сборника "На вахте Революции", выпущенного в 1926 году в Ленинграде.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На крейсер... явились два неизвестных матроса с ружьями и потребовали от старшего офицера капитана 2-го ранга Вяземского, чтобы команда с винтовками была немедленно отпущена вместе с ними на митинг. В случае же отказа будет худо, так как команда все равно самовольно уйдет с крейсера.

О происходившем Вяземский немедленно доложил командиру крейсера капитану 2-го ранга Левицкому... Выйдя наверх, командир увидел собравшихся с винтовками матросов, в толпе которых были пришедшие неизвестные матросы, причем последние торопили вооруженную команду идти в экипаж. На приказание командира поставить ружья на место команда ответила молчанием, а находившиеся на палубе крейсера неизвестные моряки заявили Левицкому, что гарнизон крепости послал их за командой "Жемчуга", которая, вооружившись, должна идти на митинг... Команда заволновалась и, несмотря на увещевания командиров и офицеров, стала уходить по трапу на лед. Командир говорил уходившим, что они подвергнутся большой опасности в городе, где назревает вооруженное столкновение, но это не повлияло на команду..."

Разумеется, все эти события происходили на глазах мичмана Домерщикова. Как повел себя в этой ситуации молодой, дерзкий на язык офицер? Не исключено, что он повздорил с командиром "Жемчуга" капитаном 2-го ранга Левицким, человеком крайне монархических убеждений.

Как сложились отношения Домерщикова с этим человеком, под власть которого он попал на "Жемчуге"? Как откликнулся он на выступления команды, на события в городе? И почему бежал из России в годину революционных потрясений?

Архив безмолвствовал.

Глава тринадцатая

В РОССИЮ "МЛАДА" НЕ ВЕРНУЛАСЬ

Дочь Лебедева, Елена Сергеевна Максимович, жила на бывшей Кирочной улице (ныне Салтыкова-Щедрина), в том самом доме и в комнатах той самой квартиры, где прошли детство, юность и первые годы семейной жизни Екатерины Николаевны. Выстроенное в дворцовом стиле пятиэтажное здание отличалось от соседних построек великолепной лепниной, могучей аркой, наподобие триумфальной, некогда роскошными парадными, на площадки которых выходили матовые окна холлов огромных квартир. Дом был перенасыщен прошлым; я слегка проник в историю лишь одной квартиры, но каждая дверь, каждая ступень, каждое окно голосили немо: "Послушай, что я тебе расскажу!" От этого избытка памяти дом, казалось, готов был треснуть, и штукатурка кое-где в самом деле уже начала лопаться.

Елена Сергеевна долго вела меня просторными коридорами пространной квартиры, где кроме ее домочадцев жили еще несколько семей - невидных и неслышных в недрах дворянских апартаментов.

Под старинным резным торшером с шелковым колпаком я разложил фотографии Домерщикова и вкратце рассказал все, что мне удалось о нем узнать. Елена Сергеевна откликнулась на мой поиск всей душой. Она стала открывать какие-то шкафчики, извлекать из них коробочки, альбомы, бумаги. У меня запрыгало сердце...

- Когда умерла Екатерина Николаевна, - рассказывала по ходу дела Максимович, - мне позвонила женщина, которая ухаживала за ней в доме престарелых...

- Таисия Васильевна?

- Нет, Нина Михайловна... Она взяла на себя весь труд по уходу за Екатериной Михайловной, и именно ей было отписано все имущество Домерщиковых: мебель карельской березы, портреты, книги...

- У вас есть ее адрес?

- К сожалению, нет... Она мне позвонила и предложила взять что-нибудь на память о Екатерине Николаевне. Я приехала на Скороходова, но там почти ничего не было. Мебель вывезли, а на полу валялось вот это...

Максимович развернула пергаментной жесткости лист, сложенный вчетверо. В левом верхнем углу рядом с затушеванным двуглавым орлом бледнела фотокарточка Домерщикова в морской форме, прихваченная по углам четырьмя зелеными печатями. "Российское посольство в Риме", - прочитал я по кругу. Передо мной лежал заграничный паспорт Домерщикова, выданный ему в Риме 5 апреля 1917 года.

В развернутом виде этот диковинный документ мог накрыть многотиражную газету; на внутренней стороне его текст повторялся по-французски, с той лишь разницей, что воинское звание "Мишеля Домерчикова" переиначивалось на французский же манер: "капитан корвета".

Из дневника Иванова-Тринадцатого я знал, что после гибели "Пересвета" остатки спасенного экипажа были отправлены во Францию и в Италию на суда, купленные для русского флота. Значит, Домерщиков попал в Специю (это явствовало из консульской отметки) и там был назначен командиром корабля. Я мог судить об этом не только по паспорту, но и по фотографии, которую Елена Сергеевна нашла в комнате на Скороходова. То был уникальный снимок - я и предполагать не мог о его существовании! По нему одному можно было прочитать целую страницу из загадочной жизни...

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ (см. фото на вклейке). На меня смотрел пристально и строго тридцатипятилетний кавторанг с идеальным пробором. Белые брюки, темная тужурка, твердый, накрахмаленный воротничок. Погон нет: к лету семнадцатого их уже отменили и ввели, как у англичан, нарукавные шевроны с "бубликом". Три нашивки - капитан 2-го ранга. Он стоит, опершись одной рукой на стол, заваленный картами и штурманскими инструментами, другой облокотившись на колено.

Глядя на него, вспоминалась песенка о неулыбчивом капитане: "Капитан, капитан, улыбнитесь... Ведь улыбка - это флаг корабля... Раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул..." Но он и в самом деле уже не раз тонул и не раз погибал.

Резкие складки легли у губ. Лицо человека, познавшего удары судьбы - и какие... А впереди? Впереди продолжение похода на Север, прерванного взрывом у Порт-Саида, впереди еще самое опасное - прорыв через зоны действия германских субмарин, впереди Атлантика и Северный Ледовитый. Дважды его уже спасали из воды - тонущего, полуживого от холода. Повезет ли в третий раз?

"Капитан, капитан, улыбнитесь!"

Капитан не улыбался...

Специя. Май 1917 года

В Специи командиру вспомогательного крейсера "Млада" было не до улыбок. Генмор через своего морского агента в Риме Врангеля требовал от Домерщикова ускорить ремонт, перевооружение судна и выходить на Север. Но команда, только что пережившая гибель "Пересвета", не хотела испытывать судьбу в Атлантике. К тому же матросы были недовольны тем, что морское ведомство затянуло выплату жалованья и выдачу нового обмундирования.