Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Владимир вздохнул — ну хоть что-то! — и укатил в Латвию на очередные съемки. Режиссер Филиппов (говорили, что он был учеником Сергея Эйзенштейна, но не самым лучшим) решил доверить ему ведущую роль — бригадира Маркина в фильме «На завтрашней улице». «Проба получилась отличная, — говорил постановщик, — поэтому я других актеров пробовать не стал...» Крой был настолько положительный, говорил Высоцкий, что «я не могу без смеха об этом вспоминать. Он такой хороший — бригадир земснаряда Маркин! Все его любят: жена любит, дети, начальство... Он такой прекрасный просто! Живет в палатке, палатка течет, жена плачет, ребенки кашляют. А он говорит: «Не буду брать квартиру, другим нужнее»... Таких людей не очень интересно играть».

Но что делать? Надо работать. Вот если бы ему кто предложил жилье...

На съемки он потащил за собой чуть ли не половину состава несостоявшегося театра на улице Дзержинского: поехали — и отдохнете, и копейку заработаете. Не беда, что ролей для них в сценарии не было — сами сцены придумывали, выписывали новый сюжет, рассказывал Всеволод Абдулов, а Филиппову эта самодеятельность нравилась.

Круглое лето компания провела в прекрасных местах у Даугавы, в поселке Айзкраукле, рядом со строящейся Плявенской ГЭС. «Это было великолепное время в моей жизни, — вспоминал потом Высоцкий. — Я видел, как прорывает перемычку, видел, что такое аврал, как перекрывают реку. В общем, впервые в жизни видел, как создается эта махина, которая потом на фотографиях выглядит так красиво и безобидно... Я видел, как ее создают своими руками люди...»

Все это ему действительно было интересно. Происходящее вокруг по-настоящему удивляло и восхищало. Он буквально вдыхал в себя новую информацию, новые впечатления, подобно мощной всасывающей воронке.

Съемочная группа жила в палатках, в лесу. По воскресеньям играли в футбол, давали концерты строителям. «Мы, — говорил Абдулов, — снимали убогий фильм не самого хорошего режиссера, радости работа не приносила — это мы прекрасно понимали. Но как радовались жизни!»

Только вот, писал он Люсе, «никак, лапа, не посещает меня муза, — никак ничего не могу родить, кроме разве всяких двустиший и трехстиший. Я ее — музу — всячески приманиваю и соблазняю: сплю раздетый, занимаюсь гимнастикой и читаю пищу для ума, но... увы — она мне с Окуджавой изменила. Ничего... это не страшно, все еще впереди. Достаточно того, что вся группа, независимо от возраста, вероисповедания и национальности, — распевает «Сивку-бурку», «Большой Каретный» и целую серию песен о «шалавах». А Севка Абдулов получил письмо от геологов из Сибири: они просят тексты песен и говорят, что геологи в радиусе 500 км от них будут их распевать. Так что все в порядке, и скоро меня посадят как политического хулигана...»

...В один из дней в разгар съемок помощник режиссера примчался с телеграммой: «У Высоцкого сын родился!» И «бригадир Маркин» помчался на машине догонять убегающий поезд.

Нина Максимовна рассказывала: «Все мы — бабушки и дедушки — стояли под окнами родильного дома в Покровском-Стрешнево. Люда выглядывала из окошка четвертого этажа, а Володя, достав из чемодана синее кожаное пальто, размахивал им в воздухе. Своим громким голосом кричал: «Это тебе подарок... за сына!»

— ...Старик, ты уже стал знаменит, как... Лебедев-Кумач. Или Михаил Исаковский. Поздравляю...

— ?

— Твои песни уже в спектаклях поют.

— Правда? И где же?

— Ну, пока не во МХАТе, но все же... Есть такой театр драмы и комедии.

— Это который на Таганке?

— Ну да. У них там главным был Плотников. А сейчас туда назначили Юрия Любимова, слышал?

— Конечно. Даже видел его студенческий спектакль по Брехту. С Люсей ходили...

— Там сейчас происходят интересные вещи. Любимов привел в театр своих выпускников из Щукинского, набирает молодых актеров, сменил репертуар. Из старых спектаклей оставил «Микрорайон». Вот там и поют твою «В тот вечер я не пил, не пел...».

— Шутишь?

— Какие уж тут могут быть шутки? Сходи, послушай... 

«ПРИПОДНИМЕМ ЗАНАВЕС ЗА КРАЕШЕК..» 

...и обнаружим сцену Театра драмы и комедии на Таганке. Именно он и стал судьбой Владимира Семеновича Высоцкого. В начале этого повествования была подвергнута сомнению категоричность формулировки Натальи Крымовой: «Высоцкий — поэт, рожденный театром». В союзники беру выдающегося художника одного из столпов «Таганки» Давида Боровского, который говорил так «Театр сформировал Высоцкого? Нет, это процесс взаимный, разорвать нельзя. И трудно сказать, кто кому больше дал».

«Первый спектакль, который я посмотрел, был «Добрый человек из Сезуана», — неоднократно вспоминал Владимир Высоцкий. — Я тогда был просто поражен...»

Что поразило Высоцкого? Необычная для советского театра драматургия? Безусловно. Нарочная условность, образность сценографии? Конечно. Игра актеров, их открытая, яростная искренность? Да. Но главное — он «увидел, что песни, которые поются в атом спектакле, близко лежат к тому, что я тогда делал...». И понят — это тот театр, который он так долго и мучительно искал.

Сбежав со съемок в Москву, чтобы в окошко роддома увидеть Люсю, он все же успел наспех переговорить и с Юрием Любимовым. Уже из Прибалтики сообщил домой: «Лапа!.. Там все в порядке, закончу здесь — и туда».

Однако до «порядка» было далеко. Закончились «рижские каникулы», Владимир вернулся в Москву, а «Таганка» все держала паузу.

Вечная хлопотунья (еще с институтской скамьи) Таисия Додана рассказывала: «О Володе я разговаривала... с Николаем Лукьяновичем Дупаком — директором театра. Пришла к нему и очень просила принять Володю как чрезвычайно талантливого человека. Я говорила, что у Володи так трудно сложилось в жизни, что он оказался не у дел ни в одном театре, ни в другом. Но поверьте моему слову — он талантливый человек Он — музыкальный и владеет гитарой, что у нас в театре немаловажно... Дупак сказал Любимову...»

«Все ребята — Артур Макаров, Кочарян — просили помочь устроить его в театр или на телевидение, — вспоминал режиссер Анхель Гутьеррес. — С Любимовым мы встречались... И вот я подумал, что самое лучшее, что может быть для Володи, — это новый театр. Я знал, что Юра полюбит Высоцкого, он понравится сразу не только как актер, но и как комплексный такой современный художник — поющий, хорошо двигающийся. И я ему предложил: «Юра, у нас есть один актер интересный, возьми его». — «А где он, что он закончил?» — «Студию МХАТа» — «А ты его видел?» — «Видел». — «Хороший?» — «Очень хороший!» — «Высокий?» — «Нет». — «Ну а где он сейчас?» — «Из Пушкинского выгнали...» — «A-а, это плохо, нет». — «Ты послушай его: он поет, песни сочиняет». — «Да?! Приведи». И я его привел...»

А Владимир Высоцкий говорил: «Порекомендовал меня туда Слава Любшин». Любшин, работавший тогда на Таганке, не отрицал:

— Володя, хочешь, я скажу о тебе Любимову?

— Скажи.

И я рассказал Юрию Петровичу. Он говорит «Приведи его...».

Какая, в сущности, разница, кто первый назвал фамилию «Высоцкий» Любимову — Додина, Любшин или Гурьеррес? Никакой. Каждый сказал пару слов, а получился дружный хор. Главное, что все срослось, и Высоцкий обрел свой дом.

В отличие от «Современника» на таганских показах царили вольные нравы. Сидел Юрий Петрович, директор, актеры входили- выходили...

«Его кто-то привел, думаю, что наши дамы, — припоминал Любимов. — Вошел. Кепарь, серенький пиджачишко из букле. Сигаре- точку, конечно, погасил. Прочитал что-то маловразумительное, бравадное, раннего Маяковского, кажется, что-то довольно стандартное. Я говорю: «А гитарка чего так скромно стоит? Кореша, значит, вам уже сообщили, что шеф любит, когда играют на гитаре?» — «Нет, я хотел бы спеть, если вы не возражаете».

И вот он пел мне сорок пять минут. Через двадцать минут я спросил: «А что за тексты, скажите, пожалуйста?» Он так скромно говорит: «Тексты мои»... Я тогда был поражен.

Спрашиваю: «А где же вы выступаете?» — «Больше так, для друзей, в компаниях пою». Я ему сразу сказал: «Приходите работать». Мне тут же: «Зачем берете? Он сильно пьющий. Намучаетесь». А я говорю: «Какая мне разница: одним алкашом больше, одним меньше. Этот хоть проспится, так умный. С ним интересно дело иметь...»