Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи

После санкт-петербургских зим отец-провинциал не страшился мороза, но этот туман и знобкий ветерок, стелющийся по льду, проникали в самое нутро, томили и выхолаживали душу. Бальдур корил себя за то, что откликнулся на приглашение барона Урбана, куратора секции Наместнического совета, ответственной за просвещение, и согласился приехать в Буду. Право, встречу следовало бы отложить до более приятной погоды или заставить барона самого прогуляться в Пешт. И возраст уже не тот, и здоровье не позволяет колесить без передышки по ближним и дальним дорогам. Но хотя положение, которое занимал орденский наместник, позволяло Бальдуру не посчитаться с настоятельной просьбой высокопоставленного чиновника, он все же поехал. Власть ордена в габсбургских владениях была значительной, но не беспредельной и, главное, неофициальной. Значит и действовать надлежало с разумной осторожностью, особенно здесь, в Венгрии, стихийно противившейся чуждым веяниям. Генерал не случайно послал в Паннонию именно такого провинциала. В России после ошеломительного царствования Павла, принявшего сан гроссмейстера католического мальтийского ордена, к деятельности иезуитов относились с особым недоверием. И потому смирение, поначалу лишь показное, стало для Бальдура совершенно привычным. С эрцгерцогом палатином он вообще виделся лишь однажды, да и то мельком. Иосиф скорее всего и не подозревал, что обложен иезуитом и снизу, и сверху, ибо в экстренных случаях тот прямиком обращался к графу Аппони в Вену, в придворную канцелярию по венгерским делам.

Урбан встретил Бальдура суетливым старческим многословием. Заботливо усадив гостя у камина, рассыпался в извинениях за причиненное беспокойство и с трогательной заботой распорядился подать вина, подогретого с паприкой, — лучшее средство от простуды. Бальдур, не позволявший себе ничего, кроме кипяченой воды, не отказывался, но оставил непригубленный кубок на каминной доске.

— Разрешите наши сомнения, ваше преосвященство, — взмолился барон, обращаясь к провинциалу, словно к епископу, — насчет вечно запутанных писательских дел.

— Писательских? — притворился удивленным Бальдур. — Но, помилуйте, какое я-то имею к ним отношение?

— То есть как? — Сухонький старичок со склеротическим румянцем на пергаментных щечках обиженно заморгал. — Но ведь и наш цензор, и господин Кути, которого мы пригласили для консультаций, в один голос заявили, что нужен ваш компетентный совет… Разве церковь не обязана следить за тем, чтобы влияние изящной словесности на людские души было благотворным? — В выцветших глазах барона застыло слезливое недоумение.

Но Бальдур не спешил с ответом. Известие о том, что болван цензор, так и не освоивший до конца венгерской грамматики, вкупе с великосветским хлыщом Кути позволяют себе попусту трепать его имя, вызывало досаду и озабоченность.

— Позвольте спросить, барон, вы какого вероисповедания?

— Я? Кальвинист! — Урбан пожевал обескровленными губами. — М-м, но, видите ли, поскольку являюсь ревностным подданным его апостольского величества, почитаю католическую церковь за оплот государственного порядка, а также…

— Вот и прекрасно, — поспешил остановить бессильное словоизвержение иезуит. — Если вам нужна консультация по церковным вопросам, то почему вы не обратились непосредственно к примасу, в Эстергом?

— В том-то и суть, что не по церковным! — подосадовал барон. — В узком, разумеется, понимании, — поспешил он поправиться.

— Как же нам быть? — быстро разгадав собеседника, Бальдур умело подстроился под его узкое, чисто бюрократическое мировоззрение. — Особенно при учете местных условий, а также специфических интересов лютеранской и кальвинистской, барон, общин?..

Урбан поморгал красными от хронического конъюнктивита веками, пытаясь совладать с издевательской бессмыслицей, сковавшей его закоснелый рассудок, но так ничего и не придумал.

— Собственно, озабоченность внушают нам не взаимоотношения церковных общин, как таковых, а вольномыслие отдельных безбожных писателей и поэтов, — вернулся он в конце концов к исходной точке.

— Как я вас понимаю! — Бальдур смиренно сложил пальцы. — В школах Общества Иисуса мы всемерно стараемся противодействовать столь пагубному пороку.

— В школах? — просиял старичок, тотчас клюнув на привычную приманку. — Значит, вы все же причастны к ведомству просвещения?

— Действительно, — с точно отмеренной дозой удивления признал Бальдур. — Поэтому я и поспешил, несмотря на дурную погоду, прибыть сюда, в Наместнический совет.

— Позвольте выразить вам самую искреннюю признательность! — Барон подвинул скамеечку для ног ближе к каминной решетке. — Ваше мнение было бы чрезвычайно полезно в сложившихся обстоятельствах.

Бальдур вытянул руки, хрустнул сплетенными пальцами и равнодушно уставился на экран, за которым в розоватых отсветах трещали поленья. Он хотел знать все, не сказав ничего.

— Существо дела заключается в том, ваше преосвященство, что мы поставлены перед трудной дилеммой, — Урбан карикатурно зачмокал, раскуривая чубук. — Однако позвольте по порядку. Группа литераторов, точнее, группа крайне оппозиционно настроенных литераторов вручила его высочеству прошение относительно предполагаемого журнала «Пештские тетради», а его высочество в свою очередь передал вопрос к нам на рассмотрение, и уж мы…

— Понятно, барон, все понятно, — не выдержал Бальдур, сострадая себе и с горечью думая об утекающем драгоценном времени. — И к какому решению вы склоняетесь?

— Не давать.

«Само собой разумеется, — с сарказмом отметил про себя Бальдур. — В противном случае ты бы призвал в советчики Сечени, Кошута, бог знает кого…»

— Когда возникает необходимость залить водой пылающий светоч, так сказать, разума, почему-то стремятся хоть в какой-нибудь форме заручиться нашей поддержкой. — Бальдур нехотя раздвинул губы в улыбке. — Отчего бы это, барон? Я бы на вашем месте дал разрешение.

— Но это же совершенно невозможно! — возмутился Урбан. — Очевидно, вы даже не подозреваете, какой они думают основать журнал!

— Не подозреваю, увы, — развел руками Бальдур. — И вообще не полагаю себя компетентным в делах светской литературы. Мы, смиренные слуги господа, все свои помыслы устремляем к небу.

«Ишь, трухлявый гриб, — думал, ломая комедию, Бальдур, — загодя посмел составить обо мне представление.

Раз иезуит, так, значит, крайний реакционер, на которого, в случае чего, можно свалить вину за собственное головотяпство. Не на такого напали, добрые господа! Бедный эрцгерцог, неужели он во всем вынужден полагаться на таких вот советчиков? Дай им волю, они в два счета погубят Венгрию и Австрию вместе с нею».

Отделавшись от недалекого куратора, Бальдур поспешил возвратиться к себе в уединенный особнячок терезианского стиля с пустующей ныне лавкой на первом этаже. Едва переступив порог, он вызвал секретаря и велел послать за начальником тайной полиции.

Тот явился с наступлением темноты, запахнувшись, по обыкновению, в черную альмавиву, с надвинутым на самые брови цилиндром.

— Что-нибудь срочное, монсеньор? — спросил, стягивая перчатки.

— Вы знаете, конечно, что наши молодые друзья затеяли издавать журнал?

— Меня известили об этом из канцелярии палатина.

— Я не узнаю вас, дорогой Фукс, вы перестали следить за новостями, — упрекнул Бальдур.

— Это не совсем верно, монсеньор, просто молодые люди перенесли место встреч. Они сузили свой кружок до предела, и я лишен пока возможности внедрить туда информатора. До сих пор, как вы знаете, мы не спускали с них глаз.

— Судя по всему, они готовы выступить с развернутым знаменем. По крайней мере, наиболее радикальные среди них: Петефи, Палфи, Лисняи.

— Что ж, как выражается канцлер, если момент для воспитательных мер упущен, надо наказывать.

— Боже упаси вас от этого, — категорически воспротивился иезуит. — Не хватает нам только своей рукой поставить во главе революции лидеров. Я бы не стал облегчать задачу противной стороне.