Записки военного врача

Грунин при воздействии током неизменно отдергивал ногу. Это — ответ на раздражение электрическим током, врожденный безусловный рефлекс.

Митрофан Грунин жаловался:

— Разве это лечение? У меня глаза не видят, а мне электричеством ногу лечат… Как не видел, так и не вижу…

После ряда повторных совпадений действия света и тока у «больного» образовалась прочная связь между светом и электроболевым ощущением в ноге.

На восемнадцатый раз свет зажгли, но ток включен не был. Грунин отдернул ногу и на этот раз, а также и в последующие сеансы, когда применялся свет без тока. Таким образом, симуляция Грунина была разоблачена неоспоримо.

Весть об этом вызвала в палате, где лежал Грунин, «короткое замыкание». Что там началось! Изящная словесность, конечно, отсутствовала. На другой день «слепой» был выписан из госпиталя в маршевую роту…

Еще один случай «выздоровления» симулянта.

В госпиталь поступил танкист сержант Антон Овчинников. Он был «контужен при разрыве бомбы на незначительном расстоянии от танка», как гласила медицинская карточка передового района.

Овчинников демонстрировал потерю речи и слуха. Глухонемой. С медицинским персоналом он общался только с помощью записок. Предпринятая терапия не дала эффекта. Но Долин еще раз сам тщательно осмотрел сержанта в неврологическом отделений и написал на листке бумаги: «Обещаю Вам, будете слышать и говорить». И дал это прочесть Овчинникову.

Долин начал с гипноза, чтобы под воздействием внушения заставить танкиста слышать и говорить. Но гипноз успеха не имел: сержант активно сопротивлялся. Однако Долин был настойчив. Новый прием — дача снотворного. Может быть, во сне заговорит. Это бывает. И на этот раз результата не было. Сержант хорошо выспался — и только.

— В перевязочную! — распорядился Долин.

Последовала новая проба: дача наркотической смеси через маску малыми дозами, стремясь к наиболее явственному, непрерывному развитию возбуждения больного. Когда такое возбуждение достигло достаточно высокой степени, Овчинников стал метаться и неожиданно отчетливо и громко выругался самым неприличным образом.

Маска была снята, и Овчинникова водворили в палату, где он продолжал свою брань.

В палате все враз смолкли и глянули на «глухонемого».

— Тебя же вылечили, что же ты ругаешься? — тихо спросил сержанта один из раненых.

— Здесь не лечат, а калечат! — огрызнулся Овчинников.

— Мать честная, да ты еще и слышишь! Вот чудеса!

— Попал, как черт в рукомойник.

— Сало было, стало мыло!

Далее в адрес сержанта щедро — посыпались четкие и меткие «комплименты», весьма далекие от изящной словесности…

По инициативе профессора Долина Военно-санитарное управление Ленинградского фронта и Ленинградский филиал Всесоюзного института экспериментальной медицины решили в июле созвать совещание по научно-практическим вопросам, посвященное шестой годовщине со дня кончины И. П. Павлова. Первое заседание намечалось в институте, второе — у нас, в госпитале.

Восемь врачей нашего госпиталя задолго до даты этого совещания начали готовиться к докладам. Главный докладчик — А. О. Долин. Тема: «Учение академика И. П. Павлова и военно-медицинское дело в условиях Великой Отечественной войны».

В конце февраля меня вызвали в кабинет Долина. Там были врачи, Ягунов и Луканин. Мне предстояло доложить о результатах метода дробного питания больных, страдающих алиментарной дистрофией.

На столе Долина бюст И. П. Павлова, а на стене привлекает внимание репродукция портрета академика работы известного художника Нестерова.

После моей информации Долин вне всякой связи с моим сообщением озабоченно спросил Ягунова:

— А как же все-таки будет с возложением венка на могилу Ивана Петровича?

Ягунов снял телефонную трубку:

— Мельника в кабинет Долина!

Вызванный явился без промедления.

— Вам поручается не позднее завтрашнего дня достать большой венок! — сказал Ягунов тоном, не терпящим возражений.

Начальник пищеблока растерялся:

— В феврале? Венок? Тогда надо лететь в Крым, в Никитский сад!

Остроумие Мельника не было оценено по достоинству. Пышные усы Ягунова вздернулись вверх. Всем нем было известно — это плохой симптом: буря могла родиться мгновенно.

— Сергей Алексеевич, — как всегда, не повышая голоса, сказал комиссар, — я уверен — он достанет.

Долин, повернувшись к Мельнику, пояснил:

— Двадцать седьмого февраля — шестая годовщина со дня кончины академика Ивана Петровича Павлова. До сих пор в этот день ученые и общественность Ленинграда всегда возлагали венки на могилу Павлова. И мы хотим, несмотря на фашистскую блокаду нашего Ленинграда, продолжать эту традицию. Мы надеемся на вас.

— Постараюсь, Александр Осипович!

Утром Мельник направился в Ботанический сад Академии наук. Путь дальний и по тому времени нелегкий. В оба конца — более десяти километров по сугробам.

Вот что рассказал Мельник, когда вернулся в госпиталь.

Ботанический сад разрушили гитлеровские бомбардировщики. Пятнадцатиметровая пальма, которая находилась в специально сооруженном здании, сейчас стояла мертвой среди груды железных обломков.

В одной из теплиц дымили печурки. По всей оранжерее на полках стояли горшочки с мелкими растениями. Здесь Мельник встретил закутанного в шерстяной платок мужчину с исхудавшим, почерневшим лицом и сказал, что ему нужен большой венок.

— Дорогой товарищ, — глухо ответил незнакомец, — цветов у нас нет с осени, да и зелени почти не осталось.

— Какая досада! Как же быть? — И Мельник рассказал, зачем госпиталю нужен такой венок.

— Подождите! — коротко сказал тогда мужчина и, шаркая стоптанными валенками, вышел из теплицы. Вернулся он минут через двадцать, неся в руках две большие пальмовые ветки и какие-то зеленые растения, напоминавшие папоротники.

— Венка нет, но из этих веток можно соорудить что-то наподобие венка.

Буквально на глазах ветка, украшенная зелеными листьями, превратилась в отличный венок.

— Поклонитесь, пожалуйста, и от нас могиле Ивана Петровича! — прощаясь, сказал незнакомец.

Это был ученый-садовод Николай Иванович Курнаков.

Через несколько часов Мельник добрался до госпиталя и торжественно протянул венок Ягунову.

— Теперь надо достать ленту. Шелковую! — потребовал начальник госпиталя. — И сделать надпись!

Но где достать черную ленту? Да еще шелковую!

Выручила медицинская сестра нашего отделения Клавдия Лобанова — принесла головной платок матери. Его разрезали. Получилась неплохая лента.

Достали и порошок золотистой бронзы. На ленте художник Сулимо-Самуйло сделал надпись:

Утром 27 февраля шофер Николай Кварацхелия с трудом завел свою «Антилопу-гну», и мы поехали.

Невский проспект. Он пустынный — ни трамваев, ни троллейбусов. Редкие прохожие. Середина дома, где был Малый зал Филармонии, разрушена бомбой. Напротив выгоревшего Гостиного двора люди черпают воду из пожарного колодца. Вокруг него — толстая ледяная воронка.

Заснеженная Фонтанка. Аничков мост. Но какой? Нет привычных каждому ленинградцу бронзовых Клодтовых коней. Они где-то надежно укрыты от вражеских бомбардировок и обстрелов.

На углу Литовского проспекта и Разъезжей улицы горел большой дом. На снег падала гарь. Пожар охватил пятый этаж. Огонь бушевал. Жильцы молча выносили мебель на улицу.

У ворот Волкова кладбища и дальше все занесено снегом.

Сугробы.

Ни единой тропы.

Пять человек взялись за лопаты.

По очереди, сменяя друг друга, рыли узкую траншейку. Работа продвигалась медленно — снег слежался, плотный.

Вот и могила И. П. Павлова.

Гранитное надгробие под белым покрывалом снега.