Клод Моне

«Вот уже неделю нет солнца. Ужас! Как работать в такой темноте?..»

«Портом приписки» стала для него Бордигера. Отсюда совсем недалеко до Франции. Каких-нибудь 20 километров — и вы в Ментоне.

Городок тогда состоял как бы из двух частей. Его жители — около двух тысяч человек — селились кто на возвышенности, в так называемом «старом городе», кто в рыбацком поселке Борго Марина. Но для тех и других главным источником дохода уже тогда были туристы.

«Здесь все сплошь немцы да англичане. Французы за границу не суются. До чего же кошмарный у немцев язык!»

При всем при том устроился Моне в английском пансионе!

Бордигера расположена в Лигурии, на берегу Генуэзского залива. В 1884 году сюда уже провели железную дорогу, по которой и приехал художник. В то время Бордигера считалась столицей пальмового дерева. И Моне писал пальмы. Он написал их десятки. Надо сказать, здешние пальмы заметно отличаются от растущих в других местах. Вместо того чтобы вольготно раскинуть свои ветви, они устремляют их, собранные в тугие пучки, высоко в небо. И в Вербное воскресенье именно в Бордигере рвут пальмовые ветви для украшения римских церквей. Сия привилегия досталась городу в далеком 1586 году, и никто ее не отменял. Впрочем, эта история заслуживает отдельного рассказа.

В те давние времена папа Сикст V пожелал, чтобы перед базиликой Святого Петра установили обелиск, до того украшавший цирк Нерона. Поскольку дело было деликатное, папа, как человек, не лишенный суеверий, издал строгий приказ: всем, кто примет участие в переносе памятника, хранить гробовое молчание. И рабочие послушно исполнили обет. Все, кроме одного.

Обелиск уже водрузили на новое место. Оставалось сдвинуть его совсем чуть-чуть, чтобы он прочно встал на многоугольное основание, когда веревки, удерживавшие каменную глыбу, натянулись так сильно, что стало ясно: они вот-вот лопнут.

— Воды! Скорее! Поливайте веревки! — закричал один из рабочих, крепыш из Бордигеры, нарушив тем самым предписанный обет молчания.

Рабочие быстро смочили веревки водой, и они выдержали вес обелиска.

Нечего и говорить, что папа не собирался карать ослушника. Более того, он оказал ему особую милость.

— Проси, чего хочешь! — сказал он рабочему.

— Ваше святейшество, — пробормотал крепыш, — если бы вы только видели, какие красивые пальмы растут у меня, на моей земле в Бордигере! Ветки у них собираются в пучки, и их не жжет палящее солнце, поэтому они так и хранят свой белый цвет — цвет чистоты, символ нашей святой Церкви! Если бы вы дали на то свое соизволение, я мог бы каждый год продавать эти ветви римским храмам в Вербное воскресенье…

И папа Сикст V одарил спасителя обелиска высокой привилегией. Надо полагать, у того оказалось немало отпрысков и наследников, поскольку вскоре в Бордигере пальмовый промысел расцвел пышным цветом. А вместе с ним и сами пальмы, которыми три столетия спустя восхищался приехавший из Франции художник.

Читая переписку Клода с Алисой, относящуюся ко времени его пребывания в Бордигере (она опубликована Даниелем Вильденштейном [73], заслуживающим самой горячей нашей благодарности), невозможно не заметить, что Моне — как бы ни восхищался он местными пальмами — был подвержен резкой смене настроения, переходя от восторгов к черной тоске.

Он познакомился с английскими художниками, весьма сносно говорившими по-французски. Они подвернулись ему под руку в один из «плохих» моментов, и он провел с ними несколько дней. Однажды, когда над долиной Нерви сияло солнце, Моне добрел до деревушки Кампороссо, и картина, над которой он здесь работал, «получилась сама собой» — тогда его охватило чувство, что он способен горы свернуть. Потом попытался запечатлеть на фоне моря апельсиновые и лимонные деревья, и поняв, что не успевает — свет уходит! — сильно разозлился: это не живопись, а мазня!

Новости из Живерни его не слишком радовали. Алиса писала, что скучает без него, Дюран-Рюэль задерживал высылку денег, опять на пороге замаячила зловещая тень судебного исполнителя, да еще дети заболели. Удрученный, он пишет в ответном письме:

«Больше не пишу, а вместо этого просто слоняюсь без дела, как какой-нибудь рантье. Будьте ко мне милосердны, не пишите мне больше таких огорчительных писем. Мне нечего сказать вам в утешение, раз вы ни во что уже не верите и все вам безразлично…»

Но не проходит и дня, как его настроение меняется:

«Истратил все привезенные холсты. Работа продвигается хорошо. Мне не терпится вернуться домой и заняться садом вместе с Малышом и Мими. Я далеко от вас, но чувствую, что люблю вас больше, чем когда бы то ни было. Как бы мне хотелось послать вам хоть немножко здешнего солнца! Жду в ответ доброго и ласкового письма…»

А потом — снова тоска и отчаяние:

«Совсем одолели головные боли, да и погода никуда не годится. Руки опускаются… Проклинаю Дюрана… Нынче вечером у меня ужасная хандра. Просмотрел первые этюды — по-моему, они ужасны…»

Его настроение немного улучшилось 5 февраля, когда по рекомендации Эрнеста Ошеде он познакомился с супружеской четой Морено, владевшей прелестной усадьбой с садом — именно таким, какие ему особенно нравились. Он назвал этот сад «земным раем» и с удовольствием приходил сюда писать. Чувство одиночества ненадолго отступило. Вот только зачем он, поддавшись слабости, написал Алисе, что нашел прелестным не только сад, но и госпожу Морено? В приступе ревности хозяйка дома в Живерни — несчастная! — в клочки изорвала письмо из Бордигеры.

Ее можно понять. Простуженные дети, холод и вечное ненастье в заброшенной деревне на берегу Эпты. А в это время Моне, как она полагала, греется под солнцем Средиземноморья и прогуливается под пальмами с другой!

Тон ее писем становился все более угрожающим. Она заговорила о разрыве и поспешила сообщить Клоду, что 19 февраля в Живерни приезжает Эрнест, чтобы поздравить ее с сорокалетием. Нетрудно представить себе его реакцию на это известие:

«Не стану скрывать, ваше письмо меня сильно расстроило. Я бы предпочел быть дома, чтобы точно знать, что там у вас происходит…»

Глава 15

ЯНКИ

Моне все это не на шутку встревожило, мало того — разозлило. Он засобирался во Францию. В субботу 5 апреля он столкнулся на границе с новыми неприятностями. Итальянские таможенники категорически отказались пропустить его багаж — ящики, доверху заполненные готовыми холстами.

— Это абсолютно невозможно, сударь! — сказали ему. — Вы должны представить бумагу, заверенную Итальянской академией художеств. Откуда нам знать, где вы взяли все эти картины? И не забудьте составить их подробный перечень!

Проклятье! Целый день псу под хвост!

Впрочем, писать все равно было нельзя — дождь лил как из ведра.

К вечеру воскресенья он уже устраивался на ночлег в Ментоне, в гостинице «Принц Уэльский». Ни больше ни меньше!

Здесь, в гостинице, он написал Дюран-Рюэлю:

«Вышлите с ответным письмом 200 франков. Таможенные расходы обошлись мне в кругленькую сумму!»

В Ментоне он не задержался. Набросал на скорую руку три этюда под названием «Мыс Мартен», которыми остался чрезвычайно доволен, и в среду 15 апреля в 11.20 сел в экспресс, следовавший во Францию.

Наконец-то он в Живерни! Наконец-то с Алисой!

И с ходу погружается в заботы. Папаша Сенжо требует срочно внести плату за дом. К Дюран-Рюэлю летит письмо:

«Милостивый государь! Убедительно прошу вас…»

К сожалению, дражайший Дюран-Рюэль и сам переживал трудные времена.

«Милостивый государь! Обращаюсь к вам с настоятельной просьбой. Мне необходимо срочно заплатить за пансион Дюбуа, иначе дети не смогут в начале учебного года приступить к занятиям. Учитывая, что вы владеете эксклюзивным правом на мои произведения, я рассчитываю на вашу помощь…»

«Постарайтесь тщательнее отделывать свои работы, — читает он в ответном письме. — Возможно, то обстоятельство, что они недостаточно „вылизаны“, и мешает мне успешно ими торговать».