Вижу поле

Я уже говорил, как отношусь к Федотову и Боброву. Но готов поручиться, что для футбола своего времени и Кузьма не меньше сделал. А играл Иванов не в «Спартаке» и не в «Динамо». «Торпедо» еще надо было стать тем «Торпедо», с которым потом считались, сильнейшие клубы.

Нас взяли в сборную, повезли на Олимпиаду в Мельбурн.

Но костяк сборной составляли спартаковцы — игроки сильнейшей в ту пору команды. Они относились к нам с Кузьмой хорошо. Однако спартаковский стиль был поавторитетнее, чем наш. И правоту своих взглядов в игре в каждом серьезном матче предстояло доказывать.

И мы доказывали.

В труднейшей игре с олимпийской командой Болгарии мы сделали для победы все, что смогли. И притом вели свою игру, действовали как у себя в «Торпедо».

Гол, когда я один убежал с центра поля, мы разыгрывали по своим нотам.

Болгарские защитники хорошо нас знали, держали плотно, относились настороженно. Но мы-то знали друг друга лучше.

Защитник был рядом со мной, следил внимательно и понимал — раз мяч у Иванова, он попытается сыграть со мной. Только вот как? Защитник все равно помешал бы мне при приеме мяча.

Иванов свои намерения не очень и скрывал. Но вдруг словно заколебался в последний момент — придержал у себя мяч. Я сделал вид, что двинусь сейчас навстречу партнеру — пойду на недодачу (так мы это называем), приму пас на полпути. Естественный ход? И защитник так подумал. Но я не пошел навстречу Кузьме, и он точно знал, что двинусь я совсем в другую сторону. Я развернулся — и в самую удобную позицию («на ход») получил от Кузьмы мяч. Оставалось набрать скорость. Ну, и гол, конечно, забить.

И сколько же подобных случаев могу я еще припомнить! Про наш с Кузьмой футбол можно бесконечно рассказывать.

В той главе, где Иванов пишет про меня, он в основном не столько про футбол говорит, сколько пробует разобраться во мне как в человеке. И хотя утверждает, что я для него неразгаданная загадка, он, в общем, довольно категорически высказывается.

Сильный — на поле, слабый — в остальной жизни. Это я такой, по его мнению.

Он еще вроде бы мне сочувствует; с безвольного, мол, человека чего и спрашивать?

Не могу полностью согласиться с Кузьмой в данном случае. Никак не могу.

И не из-за себя одного.

Я уже сказал, что называть слабым человека, добившегося в большом спорте заметных успехов, значит, по-моему, принизить значение дела, которому мы служим. Что же это за дело, где могут побеждать слабые?

Меня — я не раз слышал — считали вроде большого ребенка. И вроде бы выходило, что меня много баловали.

Только так ли это?

Жизнь, по-моему, бывала ко мне очень сурова.

Мне, конечно, очень повезло, я узнал в футболе много радостей. Не хотелось бы, однако, чтобы люди, плохо знающие нашу кухню, представляли спортсменов балованными детьми.

Футбол сегодняшний — игра не для детей, как бы ни были молоды ведущие игроки.

Может быть, поэтому мне и показался обидным тон, в котором заговорил обо мне Валентин Иванов, столько обо мне знающий, столько прошедший вместе со мной.

Нельзя отделять нас от футбола.

Футболу мы отдавали лучшее, что есть в нас.

Играть нам друг с другом было очень легко, а рассказывать друг о друге потруднее. Мне во всяком случае. Почему я и не хотел за эту главу приниматься и теперь так с нею мучаюсь.

Я говорил уже: когда мы снова вышли вместе на поле посте моего возвращения в футбол, никакой притирки друг к другу нам и не потребовалось. Мы как и не расставались — понимание было полным.

Помимо футбола, однако, — а чем старше делаешься, тем существеннее для нас становится обыкновенная жизнь, например, дружба семьями, — прежней близости уже не было.

Это неуловимо — никаких фактов неприязни не наблюдалось. Да их и не было — уверен. Мы готовы были вроде продолжить дружеские отношения — нас двое только и осталось из старого «Торпедо».

…Так вот получается — начинаешь про мячи, про голы, а потом оказывается, что волнуют больше отношения между людьми. Играют в футбол люди с непохожими характерами — и от общения их между собой зависит гораздо больше, чем некоторые думают. Поэтому наши с Кузьмой отношения кое-что могут объяснить в нашей футбольной, торпедовской жизни — жизни, которая продолжается, и столько новых людей в нее вошло и закрепилось.

Прежней близости у нас с Ивановым, как я сказал, больше не было.

Я готов в этом, скорее, себя упрекнуть.

Я стосковался по игре, по людям, имеющим к футболу непосредственное отношение, по самой обстановке того же Мячкова, например. С любопытством я смотрел на то, что было для меня новым, но для Кузьмы-то давно привычным.

Я к тому же недавно женился, сын родился. Я привыкал к положению семейного человека, что Иванову давно было не в новинку. Он давно жил в крепкой семье, где все было отлично налажено.

Кроме того, разница в возрасте, которая поначалу никак не сказывалась, теперь не могла не давать о себе знать.

Я-то, правда, в меньшей, чем Кузьма, степени понимал наступившую разницу. Я не сомневался, что мы еще долго поиграем вместе.

Но теперь думаю: а не был ли я в тот момент чересчур эгоистичным в своем интересе к новым партнерам, к молодежи? Не обижал ли я этим Кузьму, все реже выступавшего?

С другой стороны, а как могло быть по-иному?

Я же должен был себя проверить, я должен был себя заново показать. Я обязан был понять: не отстал ли я, понятен ли я молодым?

Как видите: сплошное «я»…

Но что делать: коллективная игра личной ответственности ни с кого из нас не снимает.

Игрок, претендующий на лидерскую роль, не может не сосредоточиться на себе предельно в какие-то моменты.

Когда первая молодость в футболе прожита, когда много про себя и про игру знаешь, но сомневаешься: а все ли можешь сделать, как хочешь и столько раз мог прежде? — общение со старыми партнерами иногда и усложняется. Умом это понимаешь, наверное, позже, чем инстинктом.

Не будь в нашем партнерстве с Ивановым перерыва, неизвестно, как бы еще все сложилось.

Но перерыв-то был — и не почувствовать этого при всем нашем сохранившемся полностью взаимопонимании оказалось нельзя.

О грусти своего расставания с Кузьмой — партнером по атаке я уже говорил.

Не могу, пожалуй, обвинить себя в нечуткости по отношению к нему уходящему. Как бы это ни выглядело со стороны. В таких случаях не всегда ведь и удобно вызывать человека на откровенность, лезть в душу с вопросами: уходишь — не уходишь?

Теперь, сам все испытав при окончательной разлуке с футбольным полем, закончив выступать, я допускаю, что оставайся наши отношения такими, какими они были у нас до пятьдесят восьмого года, кто знает, как бы я держался в шестьдесят шестом году, когда Кузьма закончил играть? Может быть, и по-другому. Но тогда мне показалось, что никаких оснований, никаких прав вмешиваться в дела Кузьмы у меня нет. Ему виднее, что теперь делать, — так я считал совершенно искренне…

Были сомнения в том: заиграет ли Стрельцов после такого перерыва?

Были сомнения: займет ли он подобающее ему место в изменившемся футболе?

Но когда он снова оказался на поле, когда вошел в привычную для себя роль — здесь очень тянет сказать «вошел в образ», — никто, пожалуй, не задавался вопросом: а сколько же предстоит ему еще играть, сколько дано Стрельцову пробыть в большом футболе?

В год повторного дебюта Стрельцова ему исполнилось, напомним, двадцать восемь лет.

У игроков, рано выдвинувшихся, с юности прославившихся, в таком возрасте нередок спад, заставляющий представить волей-неволей картину предстоящего с ними расставания. Они еще играют, они в славе, спад в игре еще может оказаться и очень кратким, предшествующим «болдинской осени», но некая таинственная дверь вдруг приоткрылась — и захлопнуть ее теперь и самый выдающийся мастер не в силах.

Другое дело, что внимательному, действительно любящему футбол зрителю мастер в таком своем периоде особенно интересен.