У стен Ленинграда

Вдруг все кругом стихло. К небу взвился столб огня. Мой правый глаз будто прикрыла чья-то огромная шершавая рука. Передо мной раскинулся узорчатый ковер. Краски на нем, причудливо переливаясь, то исчезали, то опять появлялись. Я видел эти узоры в огненном кольце, за которым открылась бездонная пропасть, куда я стремительно падал… Я разбрасываю широко в стороны руки, пытаясь ухватиться за кромку пропасти, но не могу, руки срываются… Потом все исчезает…

Позднее, вернувшись из госпиталя, я узнал, что этот маленький геркулес Андрей откопал меня в снайперском окопе и передал санитарам. Но отблагодарить товарища, спасшего мне жизнь, я не успел: за несколько дней до моего возвращения на фронт он погиб от вражеской пули.

Очнулся я в госпитале. Правый глаз забинтован. В ногах — ноющая боль.

Маленькая самодельная коптилка горит в углу обширной комнаты с низким потолком.

Вдоль стен стоят койки с высокими и низкими спинками, на них горой лежат полосатые тюфяки, серые шинели, защитного цвета ватные куртки. Людей не видно.

У стола, уставленного множеством флаконов и бумажных пакетов, сидит женщина в ватной стеганке. Опустив голову, она медленно свертывает узкий марлевый бинт. Это дежурная медицинская сестра Александра Сергеевна Воронина.

Я пошевелился. Сестра тут же подняла голову, открыла огромные голубые глаза, поправила на голове платок и, тяжело передвигая ноги, подошла ко мне:

— Долго же вы, уважаемый товарищ, спали. А теперь попрошу смотреть на меня. — Сестра подняла над своей головой руку: — Видите?

— Вижу.

— Ну вот и хорошо. А теперь пора поесть, небось проголодался?

— Спасибо, я не хочу есть.

— Как это? Пятые сутки, кроме сладкой водички, в рот ничего не брали и не хотите!

Александра Сергеевна прошагала между койками и скрылась за широкой дверью.

Рядом со мной, с левой стороны, зашевелился полосатый тюфяк, кверху поползла серая солдатская шинель, а из-под нее медленно вылезла забинтованная человеческая голова:

— Ты, браток, с какого участка фронта прибыл?

— Из-под Лигова.

— Там что?

— Немцы на нас полезли. Ранило в начале боя, не знаю, чем закончилось.

— А сам откуда родом будешь?

— Белорус, а с детства живу в Ленинграде.

— Ну, значит, ленинградцем можешь считаться. А я вологодский, под Тихвином стукнуло, когда испанскую голубую дивизию мы на околицах Тихвина колошматили.

Незнакомец замолчал, достал из тумбочки кружку, выпил несколько глотков воды, вытер коротко подстриженные рыжеватые усы:

— Да вот тут я малость похозяйничал, покамест ты без памяти был. Хлеб, сахар, папиросы прибрал в тумбочку, а суп да кашу отдавал, тут к нам учительница приходит читать.

Сестра принесла мне завтрак. Голова соседа мгновенно исчезла под шинелью. Сестра ушла, голова вновь высунулась:

— Да я вижу, ты, браток, плохо одет, застынешь, мороз в палате. Не можешь сам, попроси сестру дать еще одеялку, она у нас добрая. Да ты ешь, а то остынет.

Голова ушла под шинель и не показывалась до обеда.

Завтрак состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего.

Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды.

— Ну, Понурин, поедемте, — сказала сестра, стаскивая с головы раненого тюфяк и шинель.

— Да что вы, сестрица, я еще ходить не разучился, пожалуйста, под ручку прогуляемся.

— Нет, Александр Захарович, нельзя, в другой раз с удовольствием пройдусь с вами, а сегодня прошу ложиться.

Красноармеец махнул рукой, запахнул полы халата, присел сбоку на коляску, как это делают мужики, везущие зерно на мельницу.

— А вы, Захарыч, не стесняйтесь, ложитесь. Сидя не разрешается, сказал пожилой санитар. Неуклюже, словно пьяный, раненый упал на бок в коляску. Спустя часа полтора его привезли обратно.

— Ну как дела, Захарыч? — обратился я к соседу.

— На этот раз не удалось отстоять, вырезали.

— Как же это без твоего согласия? — удивился я.

— Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» — спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз — и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в изголовье. Я говорю: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» — «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому».

Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво покачал головой:

— Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела.

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго года…

Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

— Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

Няня насторожилась, услышав стон раненого, и быстро засеменила к его кровати.

Двадцать восьмого января в десять часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе.

В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро — все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

— Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. — Он сдернул с моей головы одеяло.

— Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

— Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим. А ты говоришь — места нет.

— А ты, Захарыч, оставь его в покое, — послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. — Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

— Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это — человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил!

Появилась сестра. Она молча взяла за руку Захарыча, увела его из палаты и погрозила пальцем тяжело раненному командиру. Ему запрещалось не только говорить, но даже шевелить головой.

На шестые сутки после операции я почувствовал себя сравнительно хорошо и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату. Сюда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями.