Бунин. Жизнеописание

Он писал Федорову 29 ноября 1907 года:

«Я сбился с ног — не рад, что впутался. Один Куприн чего стоит! Отбил я у „Шиповника“ его „Суламифь“, но конца все еще нет, а „Шиповник“ вот уже полмесяца каждый день вытягивает из него душу — выкинут нам аванс и возвратят ему рукопись» ^[349] .

«Суламифь» была напечатана в первом сборнике «Земля», который вышел в «Московском книгоиздательстве» в 1908 году.

Бунин «побывал у Блока и приобрел у него стихи, заплатив по два рубля за строку…» ^[350] .

Встречались Бунин и Вера Николаевна в этот приезд в Петербург с С. В. Рахманиновым, художником Л. С. Бакстом, поэтессой Наталией Крандиевской, которая еще подростком приходила к Бунину со своими стихами.

В конце ноября Иван Алексеевич и Вера Николаевна возвратились в Москву.

«В Москве, — пишет Вера Николаевна, — шли разговоры о предстоящей премьере „Жизни человека“ Андреева. Ян стал поговаривать, что следует хоть на месяц поехать в деревню. Материал для сборника „Земля“ он уже передал Блюменбергу, сам дал „Тень Птицы“ и теперь свободен на некоторое время, а писать ему хочется. Я ничего не имела против того, чтобы пожить зимой в Васильевском, такой глубокой зимы я еще в деревне не переживала. И мы решили после первого представления „Жизни человека“ уехать из Москвы.

Тут обнаружилась черта Яна — всегда откладывать свой отъезд.

Вскоре мы услышали, что Андреев в Москве. В Москву приехала и М. К. Куприна, которая нас как-то вечером по телефону пригласила в „Лоскутную“.

У нее в номере мы встретили Леткову-Султанову в черном шелковом платье и Андреева…» ^[351]

Леткова-Султанова восхищалась последней вещью Андреева в «Шиповнике» — рассказом «Тьма».

«Я недоволен ею. Не вышло, что задумал, — отвечал Андреев. — Твоя, Ванюша, „Астма“ гораздо удачнее, это лучшая вещь в альманахе, и знаешь, у меня ведь тоже астма, как прочел, так и почувствовал, что задыхаюсь.

— Бог с тобой, какой ты астматик! — смеялся Ян.

— А мне между тем все кажется, что я задыхаюсь, — настаивал Андреев.

Он был в дурном настроении» ^[352] .

Андреев говорил: «Я честолюбив, Ванюша, а ты самолюбив…

— Пожалуй, ты прав, — ответил с улыбкой Ян, — я действительно очень самолюбив.

— А я нет. А честолюбие у меня большое…

На первом представлении „Жизни человека“ мы не были. Нас пригласили, к моему удовольствию, на генеральную репетицию…

Наконец после долгих откладываний мы накануне Рождества уехали в деревню…» ^[353] .

Пробыв в Москве вторую половину октября и ноябрь, Бунины 20 декабря уехали в Глотово. Ехали сюда с приключениями, говорит Бунин в письме Федорову 21 декабря 1907 года. «Выехали вчера со станции (Измалково. — А. Б.) ночью, в метель, — заблудились, свалились в овраг, тройка изорвала сбрую, изломала все… Ужасная была ночь! Спаслись прямо чудом — звезды проглянули, и, справившись, стали держать на Большую Медведицу. Едва не замерзли» ^[354] .

Вера Николаевна вспоминает:

«Ян в деревне опять стал иным, чем в городе. Все было иное, начиная с костюма и кончая распорядком дня. Точно это был другой человек. В деревне он вел строгий образ жизни: рано вставал, непоздно ложился, ел вовремя, не пил вина, даже в праздники, много читал сначала, а потом стал писать. Был в ровном настроении.

К праздникам относился равнодушно. Не выходил к гостям Пушешниковых. Сделал исключение для моих родственников, которые у нас обедали. За весь месяц Ян только раз нарушил расписание своего дня.

Мы иногда катались. Как-то поехали вдвоем на бегунках в Колонтаевку. День был солнечный, с синим небом, и все было покрыто инеем. Мы пришли в такое восхищение, что Ян подарил мне в память этого дня свою книгу, надписав одно слово: „Иней“.

По вечерам Ян не писал. После ужина мы выходили на вечернюю прогулку, если бывало тихо, то шли по липовой аллее в поле. Любовались звездами. Коля (Н. А. Пушешников. — А. Б.) знал превосходно все созвездия. Когда, по болезни, он зимы проводил с бабушкой в Каменке, то с увлечением читал астрономические книги, изучая небо. Они с Яном отличались острым зрением и видели все, что можно видеть невооруженным глазом, не то что я со своей близорукостью и редким астигматизмом, на который никто, да и я, не обращали внимания. В лунные вечера мы любовались искристым снегом и иногда одиноким Юпитером. Вернувшись домой, сидели в кабинете Яна, он чаще всего читал вслух новый рассказ или критику из полученной новой книги, журнала, а иногда что-нибудь из любимых авторов. Он писал „Иудею“, просматривал „Море богов“, „Зодиакальный свет“. Писал стихи. Начал переводить „Землю и небо“ Байрона, а под самый конец написал „Старую песнь“. Обсуждались и новые произведения, только что прослушанные. Коля заводил свое любимое: „Кто выше, Флобер или Толстой?“ Ян неожиданно брал книгу одного из этих авторов и читал нам смерть мадам Бовари, „Юлиана Милостивого“, „Поликушку“ или то место из „Анны Карениной“, где у Анны в темноте светились глаза, и она это видит» ^[355] .

Около 20 января 1908 года ^[356] Бунин с женой уехали в Москву. Пробыл он здесь до весны, отлучаясь дважды (в конце февраля и в марте) в Петербург.

Он участвовал в торжествах по случаю двадцатипятилетия «службы» в Малом театре артиста и драматурга А. И. Южина (Сумбатова), 25 января присутствовал на банкете в Художественном кружке.

В феврале Художественный театр вел переговоры с Буниным о постановке «Каина» Байрона в его переводе.

Но возникли цензурные затруднения, и пьеса была поставлена (в бунинском переводе) только в 1920 году. В. А. Нелидов сообщал Бунину 12 февраля: «В вопросе о „Каине“ я говорил с В. И. Немировичем-Данченко, и он рекомендовал мне воздержаться от поездки в цензуру, считая, что это может скорее принести вред» ^[357] .

Тяжело болела сестра Бунина Мария Алексеевна, ее положение казалось безнадежным, что совершенно выбило Бунина из колеи, и он не мог спокойно работать. В письме к П. А. Нилусу от 20 февраля 1908 года Бунин рассказывает об этих днях:

«Недели две тому назад я писал тебе, что привезли в Москву мою больную сестру и что у нас началась невыносимая жизнь — страхи, беготня по докторам, бешеные расходы и т. д. В позапрошлое воскресенье знаменитый хирург, предполагавший у сестры гнойник в кишках, сделал ей операцию, во время которой она едва не умерла от хлороформа, — и не нашел никакого гнойника, но сказал нам еще более убийственное слово: саркома, то есть долгая и мучительная смерть! А у нас, кроме того, есть старуха мать, которая умрет с горя, если умрет сестра, а у сестры двое маленьких детей, и т. д. и т. д.

После операции мы созвали консилиум, который немного утешил нас: сказал, что есть слабая надежда, что не саркома, что надо сестру перевести в терапевтическую лечебницу и начать лечить рентгеновскими лучами, мышьяком и т. п. И мы немного отдохнули. Но что будет дальше? И как жить, не имея возможности работать — до стихов ли мне теперь! — и тратя пятьсот целковых в месяц?

А тут еще полиция: в ночь после консультации ни с того ни с сего обыск! Я чуть не задохнулся от злобы.

…Мучительно хочется на юг, на солнце, отдохнуть хоть немного. Но выехать сейчас нельзя. Одна надежда на ошибку хирурга: теперь сестре лучше» ^[358] .

Вера Николаевна пишет: