Круг царя Соломона

Красавица

По прихоти ктитора [13] кладбищенской церкви купца Попова наше городское кладбище имело вид увеселительного сада. Вдоль расчищенных аллей насажены были пионы и георгины, устроена роскошная клумба с фонтаном посредине, повсюду понаставлены декоративные арки с затейливой резьбой, вырыт пруд, через который перекинут был фигурный ступенчатый мостик, тоже со всякими узорами и скамейками для отдохновенья. Могилы где-то в стороне и не лезут на глаза. Кладбище густо заросло вязами и березами, сиренью и акацией и служило излюбленным местом для прогулок.

Наша память – прихотливая штука. Иногда важные, как говорится, узловые события жизни стираются бесследно, а вот какой-нибудь пустяк – лицо случайного встречного, строчка ничем не замечательного стихотворения, обрывок мимолетно услышанной песни, даже интонация отдельной фразы – спустя многие годы держится в памяти упорно и цепко.

«Пирует Петр!» Я закрываю глаза и слышу голос Кати Румянцевой, которая произносит эту фразу, передразнивая голос и манеру учительницы Книпович. Мы гуляем с Катей по аллеям нашего кладбища, и она рассказывает, как у них в женской гимназии идет подготовка к литературному вечеру. Катя будет читать «Горит восток зарею новой» из «Полтавы». Книпович учит ее приемам декламации.

Кате семнадцатый год. Она совершенная красавица и сама это знает. Как найти слова, чтобы передать очарование расцветающей девичьей красоты? Хороша, как молодая луна? Как царевна из сказки? Свежа, «как вешний цвет, взлелеянный в тени дубравной»? Пожалуй, больше всего подходят для Кати эпитеты из восточных сказок, потому что похожа она на персидскую княжну, которую бросил в Волгу Стенька Разин.

Держится Катя просто, естественно, без тени кокетства. Я не влюблен в нее, разве чуть-чуть, но в ее присутствии все время чувствуешь, что ты рядом с редкостным совершенством природы, и хочется быть находчивым, остроумным, хочется проявить на ее глазах какое-нибудь геройство.

К предстоящему своему выступлению на литературном вечере Катя относится со снисходительным презрением и репетирует нехотя: «Очень мне нужно для них выламываться!»

– «Пирует Петр», – произносит она небрежно и буднично.

– Нет: «Пирует! Петр!!» – восторженно-визгливо поправляет ее Книпович.

Катя опять лениво и рассеянно:

– «Пирует Петр».

– Да нет же: «Пирует!! Петр!!!» – выходит из себя Книпович.

Я представляю себе, как кипятится грузная, лупоглазая, с бугроватым лицом мясного цвета Книпович и как щурит на нее свои близорукие «персидские» глаза царственно-прекрасная Катя.

Катя равнодушна к школьным успехам, учится кое-как, спустя рукава. За нею пробовал ухаживать гимназический учитель естествознания, сердцеед и щеголь, с кудрявой шевелюрой, одетый в офицерского покроя китель в обтяжку и узкие рейтузы со штрипками. Катя милостиво принимала ухаживания педагога, но не очень его отличала: у нее отбою не было от серьезных претендентов на руку и сердце.

Она вышла замуж, как только кончила гимназию, за помещика Веденяпина.

Как, неужели Вовка Веденяпин стал избранником Кати, красавицы Кати, мечты нашей Кати, этот недоучившийся, недалекий малый в дворянской фуражке, чесучовой поддевке и гусарского фасона сапогах? Для пущей важности носил он на носу пенсне на тоненьком шнурочке, а в руках всегда вертел стек с серебряной собачьей головкой. Кажется, был он мастак гонять кием «от двух бортов в лузу» шары на бильярде, о других его талантах и подвигах ничего не было слышно. У него были щегольской экипаж, и собственный выезд, и кучер Семен со смоляной бородой, в оранжевой сатиновой рубашке и в плисовой, со сборками назади, безрукавке.

Потом летом мы иногда видели чету молодых в этом экипаже на улицах города. Катя в белом платье под белым кружевным зонтиком была очаровательна и казалась гордой, далекой и печальной (а может быть, это нам хотелось представлять ее печальной?). Веденяпин в пенсне, со значительной миной, выпятив нижнюю губу, сидел в коляске, по-хозяйски поддерживая красавицу-жену за талию. Семка, черный, как цыган, нарядный, в шляпе с павлиньим пером, лихо правил парой вороных.

А следующей весной Катя умерла первыми родами.

«Как пери спящая мила», лежала она в гробу, до боли трогательная своею мертвой мраморной красотой, похожая на Тамару с рисунка Врубеля.

Хоронили ее на нашем кладбище в фамильном склепе Веденяпиных. Похороны были пышные. Неутешный вдовец сменил поддевку на черный костюм с креповой повязкой на рукаве. У него ручьем лились слезы, и он то и дело снимал пенсне и утирал глаза платком. Хор пел: «Со духи праведны скончавшеся». Соборный протоиерей сказал над могилой слово на текст: «Всегда положи в сердце своем, человече, яко днесь отыти». А вокруг склепа цвела и благоухала сирень, и сиреневый дух мешался с запахом ладана. Высоко в синем сияющем небе, ликуя, трепетали и звенели жаворонки.

Самовар

Приедет ли, бывало, кто из уезда, зайдет ли вечером гость ближний – и сразу же: «Самоварчик?»

И уж пыхтит на столе, как символ гостеприимства, домашнее русское желтобрюхое божество, и угощенье на скатерти – свежесваренные, в самоваре же, яйца, и мед, и крендели на мочальной завязке, взятые по «заборной» (от слова «забирать») книжке («3 фу. кледелей» – записано в ней рукою лавочника). А по воскресеньям и в праздничные дни красуется самовар на столе, начищенный до золотого сияния, да еще разузорен любовной рукой начищалы сверкающими переливчатым блеском кружочками – как жеребец в яблоках!

Летом в праздники полагалось с самоварчиком ездить на лодке по Сердобе, останавливаться на берегу «блаженствовать». Можно бы было и чайник греть на костре, но с самоварчиком считалось «способнее». Показывали на реке место, где утонул самовар одной компании, вздумавшей «побаловаться чайком» на ходу лодки. Лодка качнулась, самовар в воду, да на глубоком месте – так и не нашли, сколько ни ныряли!

А с каким душевным умилением, после многих лет скитаний вернувшись домой, видишь на столе тот же старый самовар, знакомый с детства. Он выглядит инвалидом: бок вмят, конфорка покосилась, но храбрится старик, не унывает, бодро пыхтит и пускает пары.

Это год послевоенной разрухи: нет чая, нет сахара, нет «кледелей». Вместо чаю заваривают подсушенную на сковороде морковь. На столе – ржаные лепешки домашнего приготовления, сахарин, разведенный в чашке. Соль не в солонице, а экономно насыпана на маленьком блюдечке.

– А ты соли, служивенький, – шутит ласково мать, – соли, не стесняйся, соль у нас еще есть, у мешочника выменяли.

Братья подросли и глядят на меня с жадным любопытством. Чай разливает отец – так уж повелось у нас в семье.

– Ну, слава богу, все в сборе. А ты бы, Коля, пожил с нами, можно получить хорошую должность в этой, как ее… раскомпросе, что ли? Паек дают приличный, надо бы разузнать.

Мать делится новостями:

– Знаешь, у барышни Бодиско ее сын Вадя убежал на войну да так и пропал без вести. Она совсем ополоумела с горя!

– Несчастная!

– Приезжал из Саратова оратор, рассказывал, что дома будут строить из стекла, а воздух в них будут подавать по заказу, какой захочешь: морской, горный, луговой или сосновый – прямо из бора!

– Ну, это, мама, еще не скоро будет.

Ах, хорошо все-таки дома!

На другой день, бродя по городу, я захожу по старой памяти к барышне Бодиско.

«Тяжелый крест достался ей на долю», – многозначительно говорили, бывало, о ней наши дамы. Судьба одарила ее красотой и талантом – прекрасным голосом. Она с отличием закончила консерваторию, получила заграничную командировку. В Италии у нее был неудачный роман, она родила сына и потеряла голос.