Один в Океане

Двойственность во внешнем виде и образе жизни. Кажущаяся простота лица, за которой внимательному взгляду открывалось чеканное лицо рыцаря, воина. Он казался невысоким, но рубашки не сходились на груди из-за могучего объема грудной клетки. Так же в жизни — за кажущейся простотой, аскезой, бедностью — аристократизм свободы от быта, от земного притяжения обстоятельств — курил сигары, любил хорошую аппаратуру. И в прозе: за простотой и безыскусностью стиля — сила уникального личного опыта.

Уютность, домашность во всем морском. Рассказывал, как готовил рапанов на Черном море: нарезать кусочками, поджарить с лучком, к этому еще картошечки — объедение.

Море — исконно родная стихия. А.В. Майер рассказывал, как в Геленджник приехала съемочная группа снимать материал об акванавтах (так тогда называли аквалангистов). Снимали эффектный кусок выхода на берег: «33 богатыря из вод выходят ясных». Последним вышел Слава — абсолютно голый. Он и забыл, что голый, просто ему так было удобнее.

В начале «Поиска пути» есть абзац о птицах, живущих в океане в тысяче миль от берега. Днем они отдыхают на мачтах проходящих кораблей, а когда суда уходят, остаются в своем родном небе, свободные, не вьющие гнезд, не ищущие пристанища. В рассказе, заключающем книгу солнце делит Вселенную на две части, небо и воду. Больше ничего нет, потому что больше ничего не нужно.

По памяти передаю мысль Мандельштама (впрочем достаточно общеизвестную, так что привязка к автору необязательна): смерть художника не бывает случайной. Она — последний и, может быть, решающий штрих в картине его жизни. Слава умер, выполняя подводные работы в Кинерете. Как-то он рассказывал мне о поверий, по которому прямо над Кинеретом располагается Божий зрак, что этот зрак стоит над водой как столб от воды до неба. Место, где проходили водолазные работы — побережье Табхи, Евангельское место умножения хлебов и рыб и Нагорной проповеди — одно из самых священных мест христианства.

За несколько лет до этого Славу ночью на шоссе сбила машина. И это не была смерть. Он отлежался и через два дня вышел на работу. Потом он сорвался с корабля в море, снимая показания с прибора за бортом. На корабле спохватились только через полчаса. Он плыл к берегу, его нашли и подняли на борт. И это тоже не была смерть.

Почему его жизненный путь, шедший так извилисто, через Россию, побег, океан, Канаду, Израиль окончился в Генисаретском море — не мне судить. Но если отрешиться от ужаса и боли смерти, то нельзя не поразиться точному и прекрасному абрису судьбы, абрису Пути.

Есть восточная пословица: «Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель».

Елена Генделева-Курилова

Рассказы

Город Семипалатинск стал для меня местом, где я научился ходить и начал исследовать окружавший меня мир.

Мой мир был первозданным — в нем еще не было противоположностей «хорошо» — «плохо», и потому абсолютно совершенным и необыкновенно красивым.

Во дворе нашего дома у колодца с журавлем стояло какое-то зеленое неподвижное, но живое чудо. Наверное, я спросил о нем у взрослых. Слово «дерево» мне ничего не объяснило, но теперь, когда мне говорили «под деревом», я знал, что это означает «под Этим». Я смотрел на дерево и видел совершенную красоту. Я еще не знал, что в мире существует что-то несовершенное. Зеленые листочки, сухие веточки, сломанные или искривленные — все было красота. Некрасивое и даже безобразное я увидел позже, после долгого обучения взрослыми, упорно объяснявшими, что все в мире делится на «хорошее» и «плохое». Тогда же все вокруг было волшебной загадкой: наш дом, который казался мне прекрасным дворцом, двор — изумрудные чащи растений со своим особым миром насекомых, ворота с забором, куда можно было забраться, когда не видят взрослые, и заглянуть в широкий, еще не исследованный мир улицы.

Во дворе было еще несколько чудес: большой камень — я провел возле него бессчетные часы, ни один драгоценный камень, виденный мной позднее, не смог сравниться с ним по красоте и загадочности; заросли шиповника у забора, где я прятался от назойливого внимания взрослых, открывая новое ощущение своего самостоятельного, отдельного от других существования. Но самое притягательное и таинственное был колодец, вызывавший священный трепет, когда удавалось заглянуть вглубь. Связанный страшным запретом подходить близко, я так и не мог вдоволь насладиться созерцанием нового для меня пространства глубины: раздавался предостерегающий крик, и меня оттаскивали. Каждое утро еще в кровати я придумывал новую экспедицию к колодцу. Потом его засыпали, и я переживал это как разрушение святилища.

Совсем близко от нашего дома, в конце Бульварной улицы, была ярмарка. Сюда со всех окрестностей съезжались казахи на лошадях и верблюдах — на сотни километров вокруг Семипалатинска были только стойбища казахов-кочевников и мелкие поселения. В центре города находились кинотеатр, парк и несколько магазинов. В хлебные толпились очереди по несколько сот человек, люди стояли целыми семьями, с ночевкой. Во время войны был открыт ресторан с отдельными кабинами.

Еды в доме не было, это были голодные годы. Сахар выдавали по карточкам, полкило на человека в месяц. Мои родители смеялись, когда я однажды сказал, увидев перед собой один кусочек сахара на столе: «А Сталин, наверное, кладет в свой чай два кусочка».

Мы с ребятами жили летом и осенью на подножном корму — находили грибы, ягоды, стебли растений и коренья. Было одно небольшое растение со сладкими, толщиной в палец, корнями — их мы жевали, а листья использовали для татуировки. Если приложить к телу веточку с листьями и подержать так некоторое время, то они целиком отпечатывались на коже и долго сохранялись. Мы украшали грудь, спину и ноги, а иногда и щеки красивыми рисунками из этих листьев.

Во время игры в казаки-разбойники мы, мальчишки, обегали за день весь город «от края до края» со всеми его достопримечательностями: вместительной тюрьмой у ворот города, сумасшедшим домом — с каким любопытством мы рассматривали людей за железной решеткой — и городской больницей на самом краю города, куда я попал ненадолго, когда сломал ногу во время игры в футбол с командой другой улицы. В центре города у кинотеатра стояли высокие деревянные конюшни и казармы — в них после войны размещался кавалерийский полк. Ворота конюшни выходили прямо на главную улицу, мощенную булыжником, а когда полк выезжал на учения, ржание лошадей и цокот копыт по мостовой сладко отзывались в сердцах мальчишек. Замирали и девичьи сердца, стоило лишь показаться на улице красавцу-кавалеристу: каракулевая шапка-кубанка набекрень, чуб выбивается на лоб, шашка на поясе приспущена так, что тащится по мостовой, высекая искры, вся походка небрежная, удалая и на губах играет усмешка.

Событием, разбудившим наш спящий город, стало строительство нового кинотеатра. Причиной тому был фильм «Тарзан» — очередь за билетами выстроилась такая же, как за хлебом, и не уменьшалась целый месяц — семипалатинцы, казалось, переселились к кинотеатру и не уходили домой даже на ночь. Вторую серию «Тарзана» весь город смотрел уже в новом, наспех отстроенном кинозале.

На железнодорожную станцию мы ходили, как в театр, встречая и провожая пассажирские поезда. Они стояли по сорок минут — целых сорок минут захватывающего представления. Оно начинается для нас, зрителей, объявлением: «Скорый поезд Москва — Владивосток вышел с соседней станции и прибывает на новый путь». Актеры-пассажиры выбегают из вагонов и заполняют сцену-перрон в поисках еды и кипятка. Для них звучит по радио веселая музыка, для них передают популярные песни. Только один вагон, третий от паровоза, остается безмолвным, у его подножки стоят конвоиры. Заключительная сцена представления. «До отправления поезда осталось пять минут», — объявляют по радио. Актеры виснут на подножках, машут нам руками и платочками. Опустевший перрон, внезапная тишина, непонятная грусть. Но вот уже вскоре мы слышим откуда-то шум приближающегося праздника. Подходит товарный поезд, известный всем нам под названием «пятьсот-веселый». Этот пассажирский поезд с дешевыми билетами ходит без расписания и стоит часами на каждом полустанке, так что дорога между городами занимает много дней, а то и недель. Номера поездов начинаются с цифры 500. В них нет воды и туалетов, зато есть одно достоинство — все места на двуспальных нарах только спальные.