Савва Мамонтов

— Милый Мордух! — улыбался Савва Иванович. — Сначала ты вытянул и показал корни России: Иоанна и Петра. Теперь ты берешься показать миру лики Добра и Зла. Что же остается тебе на завтра, на пору твоей зрелости? Ведь вершины всегда впереди.

— Я говорил тебе однажды, с небес сойду на землю. Расскажу о смертном и грешном человеке. Варфоломеевская ночь — шекспировские страсти, но если я не сделаю этого теперь, то никогда уже не сделаю. Пристойное в тридцать лет непозволительно для сорокалетнего.

Мамонтов был даже рад, что римская развеселая компания распалась. Хотелось серьезных, основательных разговоров.

Набрал книг, начал изучать комедию. Римскую паллиату, в которой действие должно было происходить в Греции (паллиата — это греческий плащ), и тогату, где место действия — италийская земля, а слово «тогата» происходит от тоги. Ему были интересны все — Плавт, Теренций, создатель тогаты Невий, создатель римской комедии Ливий Андроник, родом грек, римский раб, получивший свободу за перевод Одиссеи, сочинивший гимн Юноне, научивший римлян ставить трагедии и комедии, переведя для того лучшие из них с греческого на латинский язык.

Тихая работа кончилась с приездом в Рим к Антокольскому Валентины Семеновны Серовой, вдовы композитора Серова. Она и сама была композитор, сочиняла оперы, писала критические статьи, заботилась о продвижении серьезной музыки в народ, в деревню. Приехала она к Антокольскому показать рисунки девятилетнего сына Валентина, которого все звали ласково — Тоша. Антокольский не ради взбалмошной мамаши, которую он не мог воспринимать без затаенного юмора, был сам захвачен талантливостью рисунков, их непосредственностью, творческим своеволием. Года два тому назад он рекомендовал Валентине Семеновне учить сына серьезно, без скидок на детство. Она остановилась на художнике Кёппинге, у которого семилетний Серов учился два года. Теперь нужно было двигаться дальше.

— Вы живете в Париже. В Париже Репин. Я напишу ему. Он мужик мужиком, но лучшего педагога я не знаю. Все, что есть хорошего в вашем сыне, будет замечено, ростки ухожены, политы. Урожая, Валентина Семеновна, надо ожидать совершенно замечательного.

Елизавета Григорьевна в «Дневнике» дала портрет новой знакомой: «Она для меня была очень интересным человеком, я таких еще не встречала. Типичная шестидесятница, в полном смысле этого слова, она сама участвовала в Петербурге в движении партий этого горячего времени, сама переживала то, о чем до меня доходили только смутные слухи, она и теперь спокойно сидеть не могла, всех тормошила, поднимала самые животрепещущие вопросы, убеждала, спорила, не сообразуясь с тем, кому это приятно, кому — нет. Говорила подчас резко и бестактно, что многих коробило. Мне вопросы, которые она задавала, настолько были интересны сами по себе, что я не замечала тогда всех ее шероховатостей. Наружность ее тоже не могла не остановить внимание человека, с очень определенным еврейским типом, крупными чертами, большими губами, резким голосом. Все вместе это как-то не вязалось с ее музыкальной специальностью».

А Савве Ивановичу пора было поспешать домой. Уже из Москвы писал он в Париж Поленову о римских своих впечатлениях: «Мордух со своим Христом прелесть. Христос не только не надоел ему, но день ото дня при мне росла его сила. Вообще, на мой взгляд простого смертного, это огромное произведение, в нем я впервые увидел мировое значение Христа».

Простой смертный делец, дилетант-скульптор, не дожидаясь похвал жрецов искусства, умел увидеть великое в великом, и сказать об этом, не боясь сесть в лужу. И были в нем невероятная художническая интуиция и вкус.

Оценка Мамонтова новой работы Антокольского скоро была подтверждена восторгами множества ценителей искусства, правительственными наградами, монаршими улыбками и милостями.

В начале 1874 года Антокольский открыл свою мастерскую для посещений и сразу произвел «Христом перед судом народа» сильное впечатление на охочих до похвал итальянцев, знающих, что творчество питается признанием и расцветает от восторгов.

Русские путешественники и заезжие корреспонденты, радуясь, что свой пронял заграницу, тоже не скупились на похвалы. Писатель П. Д. Боборыкин в «Неделе» дал большую статью об Антокольском. Он увидел в «Христе» борьбу великой личности, трагическое спокойствие конца. А. С. Суворин в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявил, что Христос Антокольского есть обличение фарисеев всех веков.

Русский художник А. А. Риццони сообщал П. М. Третьякову: «Антокольский кончил своего Христа на славу и произвел фурор в полном смысле этого слова. Все художники (всех наций) посетили его студию и все лучшие журналы написали самые строгие и лестные отзывы. Путешественники так и валили в его студию, одним словом, общее внимание, и совершенно достойно. Вещь вышла в самом деле замечательная».

«Христос» Антокольского перевернул представление о Боге Спасителе. Антокольскому стали если не подражать, так идти от его образа Христа. Ф. Лист находил, что венгерский художник М. Мункачи в своей картине «Христос перед Пилатом» «заимствовал первую идею своего Христа, более человечного, чем небесного, от „Христа“ Антокольского, чисто реалистического».

А между тем Савва Иванович наслаждался обществом Мстислава Викторовича Прахова, старшего брата Адриана Викторовича, был он филологом, профессором Дерптского университета, знал наизусть поэмы и целые эпосы. Прошлой осенью Мстислав Викторович гостил в Абрамцеве и полюбился его домочадцам. Человек этот жил в иных мирах. Все обыденное было ему чуждо. Савва Иванович никак не мог поверить, что подобное равнодушие к жизни возможно, что это — не розыгрыш, не хитроумно изощренное приживальство.

Обедали и ужинали они чаще всего вместе. Савва Иванович приметил: самые изысканные блюда Мстислав Викторович поглощает, словно бы не замечая ни вкуса, ни сервировки. Обидевшись за своего повара, Савва Иванович попросил принести обед из трактира. Мстислав Викторович ел столь же азартно, доказывая сотрапезнику, что искусство — нехорошо унижать, низводя, как это делал Белинский, до идейности, до обслуги партийных принципов. Искусство — дар, Паганини в душе мог быть католиком, мусульманином, иудеем, язычником — но кому до этого дело! Он — море сладчайших звуков, виртуоз настроений, тиран, подавляющий всякое инакомыслие, когда его смычок прикасается к струнам.

«Ладно», — сказал про себя Савва Иванович и приказал подавать постное, монашеское.

Мстислав Викторович перемены не приметил.

Тогда через несколько дней обеды вновь пошли купеческие, и однажды на десерт подали клубнику.

— Клубника?! — впервые изумился профессор. — Но теперь зима!

— Теперь зима, — согласился Савва Иванович, — но у меня есть волшебник Михаил Иванович.

— Вкусно и знаменательно, — похвалил садовника профессор. — Человек, устроивший лето посреди зимы! Вот кому надо посвятить мои переводы.

Прахов-старший был поглощен загадкою Хафиза, он переводил его диван, но никак не мог передать русскими словами всю полноту смысла и не показывал переводы.

— По-моему, восточная поэзия — непроходимей русских лесных дебрей, — сказал Савва Иванович.

— Отчего такой пессимизм? — удивился Мстислав Викторович. — Если знать исходную мысль, на которой возведена вся пирамида, — то бессмысленная громада сложностей тотчас приобретает строгие, ясные, пластические формы. Вы, дорогой Савва Иванович, были в Персии, вы видели множество персиянок с закрытыми лицами, но, скажите, вы себя хотя бы раз спросили, почему это так, почему женщины Востока скрывают лица.

Савва Иванович развел руками:

— Я таким вопросом не задавался. Знал — это закон для здешних мест. Шариат. Еще жены пророка Мухаммеда лицо закрывали.

— На самом деле сокрытие женского лица — вопрос не только теологический, но и философский. Мусульмане скрывают не только лицо женщины, они никогда не произносят, даже в узком кругу, у себя в доме, имя женщины. Праздный взор не должен проникать в тайну Красоты. Сокрытие Имени и Лика соответствует слепоте и немоте.