Наркомпуть Ф. Дзержинский

— Менять бы хорошо, — разговорился котельщик. — Вот если бы вы разрешили в наших мастерских изготовлять всякие поделки для крестьянства, а кооперация пусть меняет…

— Что ж, в неурочное время из бракованного материала я могу разрешить, — ответил Дзержинский. Но пожилой слесарь при этих словах с сомнением покачал головой:

— А я бы на вашем месте не разрешил, товарищ народный комиссар. Хочу по-честному предупредить вас. Если разрешить в наших мастерских, то заверяю — на поделки пойдет не только лом или бракованный материал, а самый что ни на есть годный, исправный, которого и так у нас очень и очень мало для ремонта паровозов. Потому как сознания у людей еще не хватает. Есть такие, которым вилы или косы или какие-нибудь там сковородки, за которые дадут продукты, дороже, чем магистральный паровоз. Как говорится — своя рубашка ближе к телу. А поделки можно изготовлять в другом месте. Вот у нас есть бездействующий гидротехнический заводик около станции. Пожалуйста… А в наших мастерских — нет, я бы не разрешил…

Надолго затянулась беседа с рабочими. Дважды заглядывал в салон вагона управделами. Он доложил, что сотрудники уже явились на совещание, но нарком недовольно махнул рукой: «Свои, мол, работники, пусть подождут».

Благонравов, молча сидевший в сторонке, смотрел на Феликса Эдмундовича и размышлял о секрете поразительного влияния на умы и сердца людей, которым обладает этот удивительный человек.

Вот пришли к нему делегаты от железнодорожников, которые жаловались на отсутствие топлива, задержку заработной платы, перебои с выдачей хлеба и другие трудности жизни. Вот он начал с ними прямой, откровенный разговор. Дзержинский не сулил полуголодным, терпящим холод мастеровым, молочных рек и кисельных берегов, не разбрасывался заверениями и обещаниями. Наоборот, он говорил им одну лишь неприкрытую правду. И сила этой большевистской правды, этой страстной убежденности, исходившей от Дзержинского, отодвинула во время беседы личные нужды рабочих на задний план. Делегаты неощутимо для самих себя из жалобщиков превратились в советчиков, близко принимающих к сердцу интересы своего пролетарского государства. Вместе со своим народным комиссаром они думали трудную думу о том, как в еле действующих мастерских с изношенными станками, при отчаянном положении с материалами, при ничтожной оплате труда, в условиях голода и холода все же преодолеть неимоверные трудности, стоящие на пути, и поднять из разрухи железные дороги.

Комиссар дороги привел к наркому незнакомого железнодорожника, одетого в старую кожанку и стеганые брюки, заправленные в сапоги.

— Это — Матсон, инструктор учкпрофсожа. [20] Он бывший машинист и я привлек его к выполнению вашего поручения — проверять расходование угля на маневровых паровозах.

Дзержинский попросил ознакомить его с результатами проверки.

— Я проработал на локомотиве двое суток, — начал Матсон свой рассказ. — Учил машинистов экономно топить. И они на практике убедились, что 240–250 пудов в сутки предостаточно…

— Почему же машинисты все время жалуются, что им не хватает теперешней нормы — 300 пудов? — прервал его нарком.

— Тут причина совсем другая, — усмехнулся Матсон. — Дело в том, что все движенцы, кому только не лень, накладывают на маневровые локомотивы своего рода «угольную разверстку».

— Как это понимать?

— Приведу факты. Первая смена паровозной бригады, которую я инструктировал, пришла на работу с пустыми мешками, чтобы набрать уголь для домашних нужд. Вторая смена тоже принесла два мешка и еще бидон. Только мы прибыли на станцию Куломзино, к паровозу подошли стрелочники и потребовали угля. Я им объявил, что не дам. Возмутились. «Вот еще новость — всегда брали, а сегодня — нельзя». Машинист разъяснил им, что на локомотиве «контроль». Ругаясь, ушли они с пустыми руками. Затем появился железнодорожник в форме движенца с порожним ведром и говорит: «Механик, давай!». Спрашиваю: «Кто вы такой?». Отвечает: «Я контролер службы движения». Узнав от машиниста, что на паровозе тоже есть «контролер», уходит недовольным. Едем дальше. Пост 744-й версты. Локомотив не пропускают. Вышел дежурный. В одной руке у него ведро, в другой — жезл. Это значит: «Ты мне дай угля, а я тебе — жезл для дальнейшего следования». И на всех остановках во время маневров — такая же картина…

Матсон замолчал.

«Полное разложение, — огорченно думал нарком. — Хищения угля стали обыденным явлением. Как же с этим бороться? Одних только административных и воспитательных мер явно мало. Видимо, я правильно решил узаконить выдачу топлива железнодорожникам».

На прощанье Дзержинский предложил Матсону изложить свой опыт экономного отопления паровозов в виде «Памятки машинисту».

Когда инструктор ушел, Сверчков спросил:

— Феликс Эдмундович! Не находите ли вы нужным премировать Матсона? Он добровольно двое суток подряд не сходил с паровоза, проверяя расход топлива.

— А что Матсон беспартийный?

— Нет, он коммунист.

— Тогда можно не награждать. Он ведь только исполнял свой партийный долг.

Вечером Дзержинский пригласил к себе своих ближайших сотрудников по экспедиции — Благонравова, Зимина и Грунина. Когда они вошли, то сразу же заметили, что нарком чем-то взволнован.

Феликс Эдмундович рассказал, что в начале февраля он направил в ЦК РКП (б) свой проект реформы управления транспортом. Недели две тому назад ему стало известно, что этот проект не встретил поддержки в коллегии НКПС. Но он никак не ожидал, что большинство членов коллегии совместно с членами президиума Цектрана направят в руководящие органы свой ответ с резкими возражениями. Сегодня он узнал содержание этого ответа.

— Как вы думаете? Неужели нельзя было дождаться моего возвращения в Москву? — возбужденно спросил Феликс Эдмундович. — Я бы подробно разъяснил свою позицию, выслушал их возражения. На расширенной коллегии НКПС развернули бы прения и это был бы честный спор. А так что? За моей спиной написали протест, собрали под ним подписи и создали впечатление, будто чуть ли не весь наркомат и профсоюз против моего проекта реформы. Какая ограниченность и близорукость!

— А что они предлагают? — спросил Благонравов.

— В том-то и дело, что ничего, — с досадой ответил Дзержинский. — Если они не соглашаются с моими выводами, подсказанными сибирским опытом, тогда пусть предложат что-нибудь более целесообразное. А то — ничего. Вот их примитивная философия: «Все-де, мол, на транспорте благополучно, не хватает только средств, да партийных и профсоюзных работников. Пусть нам государство отпустит шесть — Десять миллионов рублей золотом и мы-де покажем класс работы». Но ведь это же пустая беспочвенная фантазия!

Больше, чем государство нам дает, оно дать никак не может. Так разве же это по-партийному разводить ведомственную драку вокруг казенного, почти пустого мешка?

Феликс Эдмундович порывисто встал, несколько раз прошелся по салону вагона и необычно громко для него продолжал:

— У меня конкретная программа действий. Я предлагаю поставить дело так, чтобы те средства, которые страна нам отпускает, были как можно целесообразнее использованы. В этом — гвоздь! Далее. Никто нам не сможет дать в достаточно большом количестве и сильных политических работников, которые тоже на вес золота. Значит главное — из имеющихся сил создать боевые аппараты, чтобы, несмотря на нищету, несмотря на истощенный организм транспорта, все же выйти из борьбы победителями. Они же предпочитают беспомощно и надоедливо бубнить: «дайте нам это, дайте нам то», заранее зная, что государство не в состоянии этого сделать…

Дзержинский говорил горячо и взволнованно. Ему было больно, что в коллегии и Цектране не поняли существа, смысла его предложений… «Ведь мои мысли, — рассуждал он, — выношены в борьбе и подтверждены сибирским опытом».

Феликса Эдмундовича также огорчило, что его оппоненты поспешили выступить до его приезда и действовали, по его мнению, не весьма благородно. Уж если драться, тогда в открытом бою, с поднятым забралом, а не так…