Записки простодушного

НЕМЦЫ

Только в конце войны (а может, уж и после ее окончания) видел я «живых» немцев.

В начале большой перемены наш Иван (великовозрастный белорус с широким шрамом на голове, почему-то приехавший после освобождения Белоруссии в Воткинск), широко ступая тяжелыми немецкими ботинками, внес в класс поднос с пятидесятиграммовыми кусочками черного хлеба (их стали выдавать в школах в дополнение к хлебному пайку, кажется, в 44-м году). Многие из нас выбежали со своими кусками во двор школы и увидели там — немцев! Мы и раньше слышали, что они работают на стройке недалеко от школы, но я их видел первый раз.

Они оказались совсем не страшные: люди в немецкой форме устало сидели на бревне, вытирая с лица пот и блаженно вытянув ноги — точь-в-точь как это делали наши отцы после тяжелой работы. Один из них подмигнул нам. Не отвечая, мы стали жевать хлеб, но как-то механически, без обычной жадности. Немцы, как по команде, отвернулись, и только один, самый молоденький, вряд ли старше нашего Ивана, видно, не смог этого сделать. Пожилой немец сказал ему что-то сердитое, а тот голодными щенячьими глазами всё глядел, как мы жуем, и сглотнул слюну.

Все эти годы в нас жила ненависть к немцам. Пожалуй, лучше всего это чувство выразил в своих стихах Алексей Сурков:

Но тут, на школьном дворе, ненависть вдруг уступила место жалости к этим явно усталым и голодным людям. Кто-то дал хлеб этому мальчишке, а потом, подогреваемые его благодарным бормотаньем, стали давать и другим. Еще минуту назад мы могли и камнями забросать этих немцев, а сейчас произошел сдвиг в другую сторону, и он всё усиливался. Идиллическую картину братания нарушил вышедший на крыльцо физик Петр Ефимович, моряк, комиссованный после тяжелого ранения. «Вы кого подкармливаете? Вы фашистов подкармливаете?!» — бешено закричал он. На побагровевшем лице четко выделился обычно малозаметный голубой шрам, на губах выступила пена. Не смея поднять глаза на нашего учителя, мы прошмыгнули мимо него в школу. А немцы, опасливо косясь на сердитого человека в тельняшке и форменке, поднялись и потянулись на стройку.

ПОБЕДА

Как ждали мы этого дня! Казалось, он будет началом какой-то новой, невообразимо прекрасной жизни. Наверно, так ждали первые христиане второго пришествия. Но — странная вещь человеческая память. Столько мусора сохранилось в памяти (и часть его — каюсь — попала в эти заметки), а вот от долгожданного дня 9 мая 1945 года не сохранилось почти ничего.

Помню, как утром вся дикая какая-то прибежала сестра Тайка, суматошно закричала: «Ой, тетя Сима, тетя Сима! Победа! Победа!» — «Какая ишо беда?» — всполошилась мама, настроенная (как и все в те годы) скорее на плохие, чем на хорошие новости.

Помню еще, как дождь загнал нас, ребят, на сеновал, и мы долго сидели там. Холодный дождь всё стучал и стучал по крыше, пахло сенной трухой, и мы сидели притихшие, как воробьи в непогоду, и не знали, что делать и как радоваться победе…

Дорого далась победа и стране, и моим родным. В конце 45-го года и в 46-м вернулись наши фронтовики. Из семи близких родственников погибли или пропали без вести четверо: дядя Илья, дядя Василий, старшие двоюродные братья Пимен и Парфен. Уцелели трое — дядя Коля, дядя Ваня и дядя Саша, но и они израненные и больные. Рассказывали о войне мало и неохотно.

Крейсер дяди Коли немцы разбомбили в Балтийском море осенью 41-го, он несколько часов плавал на каком-то плотике в холодной воде, его спасли. Рассказывал: «Еще бы немного — и конец. Я уж и кричать не мог». Потом воевал в морской пехоте в блокадном Ленинграде. После войны был демобилизован, но всю жизнь страдал от болезни желудка. Еще бы — постоянно на грани голода, ели, что под руку подвернется. Рассказывал, что моряки пили крепко соленую воду, — это создавало иллюзию сытости.

Боевая судьба дяди Вани была еще сложнее и драматичнее. С весны 42-го служил в противотанковой артиллерии. Это были «смертники», на них немцы, оберегающие свои танки, направляли главный удар. В сборнике стихов профессора-лингвиста Михаила Викторовича Панова (офицера противотанковой артиллерии, прошедшего всю войну) есть очень сильное стихотворение, описывающее один эпизод войны. Немцы, взбешенные тем, что наша пушка сожгла два их танка, вешают около пушки ее расчет, взятых в плен наших артиллеристов:

У дяди Вани (наводчика противотанковой пушки) всё до поры до времени складывалось удачно, всего два легких ранения, имел боевые награды. А дальше произошла трагическая история (впрочем, за ее достоверность я ручаться не могу). Кто-то рассказывал мне, будто бы в начале 44-го дядю Ваню наградили отпуском домой. И вот накануне отъезда, когда он уже настроился ехать, «сидор» свой собрал, уложив в него какие-то гостинцы родным, его вызывают в блиндаж к майору (командиру батареи?), и тот говорит, что отпуск отменяется. Дядя Ваня вскипел (человек вообще был горячий), а майор на него заорал: «Р-разговорчики! В штрафбат захотел?!» А между ними стояли какие-то зарядные ящики, и на них лежал автомат. В беспамятстве дядя Ваня схватил автомат и — выстрелил в майора. Удивительно, как его не расстреляли, — послали в штрафбат. Известно, штрафбатовцев бросали в самое пекло, на верную смерть. Дядя, однако, уцелел, снова отличился, был ранен, контужен, и его демобилизовали. Помню, привез 16-кратный артиллерийский бинокль, и мы, забравшись на крышу, часами рассматривали окружающие дома, огороды, людей, кошек («Смотри, какая громадная, прямо тигр!»).

По случаю возвращения дяди Вани в Воткинске собрались родные, радовались, плакали («праздник со слезами на глазах»), пили, пели, а дядя Ваня в разгар веселья вдруг упал навзничь, и мы, испуганные, смотрели, как он бьется на полу с пеной на губах (эти припадки довольно скоро, через несколько месяцев, прошли).

Самый младший мой дядя — дядя Саша (тот, которого многие годы шантажировал чекист) служил в Дальневосточной армии, под Хабаровском, потом воевал с японцами. Его направляли в офицерскую школу, но его всю жизнь тянуло к книге, и, демобилизовавшись, дядя поступил на филфак Ижевского пединститута. Помню, как он с наслаждением перелистывает учебники («Русский фольклор», «Теория литературы» Тимофеева). Но… но… хотя этот мой дядя в боях тяжелых не участвовал, ранен не был, но в ветреных зимних «диких степях Забайкалья» застудил голову, и врачи запретили ему учиться из-за постоянных головных болей. Дядя Саша всю жизнь проработал каким-то мелким служащим в Ижевском банке. И как он — нет, не завидовал — радовался, когда я поступил на историко-филологический факультет Пермского (тогда Молотовского) университета, и во мне, его племяннике, осуществилась его мечта!

Не везло дяде Саше и в семье, где его не понимали — ни жена, ни дочка. Помню, студентом приезжаю в Ижевск. Дядя Саша рад гостю, он с дочкой угощает меня малиной со своего огорода. А тут и Капа, его жена, приходит. И дочка ей рассказывает про отца: «Наш-то дристунчик, что сказал! Сказал, что мы набрали ведро малины!» И Капа молчит, а дядя Саша смущенно оправдывается: «Ну, а что? Почти полное ведро!..» — вместо того, чтобы дать девчонке по заднице и выкинуть из комнаты (для ее же пользы!). Неудивительно, что в конце концов семья распалась…