Моя жизнь

Письмо Ингрид, адресованное Рут и датированное 28 декабря 1943 года, было озаглавлено: «Похороненная где-то в снегах Аляски».

«Поскольку по утрам я встаю рано, у тебя есть возможность послушать меня, пока остальные не проснулись. Мы — в пустыне, в снежной пустыне. Делаем по два рейса в день. Утром вылетаем, приземляемся и даем одно выступление до обеда, беседуем, подписываем автографы, позируем перед фотоаппаратами наших зрителей. Потом едем в другое место и вечером даем еще два концерта. Я страшно охрипла и подумываю о том, чтобы на всякий случай подготовить танцевальный номер...

Первые три дня мы провели в Анхоридже. Это огромное место. Нас все время окружали здешние парни — и в перерыве между концертами, и после них. Поверишь ли ты, если я расскажу тебе, как отплясывала с парнем из голливудского Палладиума джиттербаг посередине клуба, а вокруг глазели на нас пятьсот ребят? Потом я танцевала шведский народный танец с норвежским парнем. Солдаты были очень довольны этим вечером, они говорили, что мы первые, кто предпочитает их общество компании генералов. Мы побывали еще в двух госпиталях.

Собой заняться некогда. Пока завтракаю, успеваю подписать тысяч пять фотографий (обед и ужин проходят уже в другом месте и, значит, в другом окружении) . Один из ребят сказал: «Когда видишь такую женщину, как вы, опять хочется жить...»

То, что мы здесь, порой кажется нереальным. Особенно когда, просыпаясь утром в кромешной тьме, мы тащимся по колено в снегу к нашему самолету, а потом летим над этим диким белым миром.

29 декабря. В настоящий момент мы играем в ангаре, и я даже не могу сказать, сколько ребят собралось здесь. Мы сидим в санитарной машине, сценой стал грузовик. Очень холодно, у меня ужасный насморк, и чувствую я себя отвратительно. Мы слишком быстро меняем место. Думаю, надо бы остановиться и денек передохнуть. Конечно, все это довольно весело, но у каждого есть свой предел сил, а в этом ангаре стоит страшный шум. Ребята окружают артиста плотным кольцом, поэтому акустика очень плохая. Во время первого концерта я готова была расплакаться; стоял такой шум, что я не могла произнести ни слова. Мы живем неплохо, но внутри помещения такая ужасающая духота, что находишься на грани обморока. А когда выходишь наружу, дыхание перехватывает от холода».

«Мы танцевали с солдатами, ели и пили с ними за одним столом, посещали госпитали, и я, конечно, простудилась. Везде была страшная духота, я открывала двери, выходила на снег со словами: «Умираю от этой жары». Я и действительно чуть не умерла, схватив воспаление легких. Так что Новый год мне пришлось встречать совсем не так, как предполагала, а в военном лазарете.

Мы летаем на маленьких самолетах — только пилот и один летчик сзади. Внизу не видно ничего, кроме снега. Мы все время спрашиваем: «Что это там, внизу?» И оказывается, что в нескольких домах размещены сотни две солдат, изнывающих от безделья. Они месяцами никого не видят. Война здесь не чувствуется, над Аляской не пролетела ни одна пуля. Когда к ним спускались эти маленькие самолеты, они были счастливы».

Война шла своим чередом, и своим чередом шла жизнь в Голливуде. Ингрид начала сниматься в «Саратогской железнодорожной ветке» с Гари Купером. Ее Клео Дюлейн скользила по фильму в высоко взбитом черном парике, в атласной нижней юбке с пышным турнюром, плотно обтягивающей бедра, с ярко накрашенными губами. Как отличалась эта женщина от коротко остриженной Марии, маленькой горной козочки из фильма «По ком звонит колокол».

Я играла эту гнусную тварь — испорченную до мозга костей, эгоистку, постоянно взвинченную, вечно орущую. Перед началом съемок я от многих слышала: «Это совершенно не ваша роль». Но я пропускала эти слова мимо ушей, потому что точно знала, что хочу сделать. Я стала нью-орлеанской стервой, а это было для меня совершенно внове.

Критика одобрила игру Ингрид.

Закончив «Саратогскую ветку», она вернулась в Рочестер, чтобы запереть дом. Петер должен был ехать в Калифорнию — отрабатывать последний год в ординатуре клиники в Сан-Франциско.

В апреле она писала Рут:

«Я так рада, что покидаю Рочестер. У нас не кон чаются прощальные вечеринки, поэтому я стряпаю Вчера устроила шведский ужин на шестерых: свинина, селедка всех сортов. Они были в восторге. Я тоже Во вторник у нас будет одиннадцать человек из клиники, и я собираюсь повторить то же самое.

Дэвид прислал мне конспект «Долины решимости». Боже, ну и роль! Это как раз то, в чем он предпочитает меня видеть. Точно то же самое, что в фильме «У Адама было четыре сына». Мужественная женщина, сильная и невероятно скучная. У нее столько достоинств, что от этого можно просто заболеть. Ох уж эти гувернантки, которые несут красоту и порядок в разрушенные семьи, с их несчастной любовью, с их жертвами и помощью ближним... Где мое ружье?»

От агента Ингрид Фелдмана, не оставлявшего в покое Дэвида Селзника, приходили новые предложения. На этот раз речь шла о главной роли с Шарлем Буайе в фильме «Газовый свет», экранизации «Улицы Ангела». Эта вещь заинтересовала Ингрид, когда она увидела ее на сцене нью-йоркского театра. Однако и здесь нужно было преодолевать всевозможные препятствия!

Начинает переговоры Дэвид Селзник, который немного погодя звонит мне и сообщает:

— Очень жаль, но ты не будешь сниматься в этом фильме.

— Не буду сниматься? С Шарлем Буайе в главной роли! — Я чуть не умерла. — Что случилось?

— Шарль Буайе хочет, чтобы его имя стояло первым.

— Ну и что? Пусть стоит первым.

— Ни в коем случае. Ты теперь звезда. Я проделал большую работу, чтобы сделать из тебя звезду. Ты должна идти первой.

— Но разница скажется только в том, что «Шарль Буайе» будет стоять в левом углу экрана, а мое имя в правом?

— Совершенно верно. Мы не можем с этим согласиться.

— Но оба имени одинаковой длины и оба будут расположены сверху, над названием фильма. Мне безразлично, на какой стороне экрана появится мое имя. Мне все равно, где оно будет — сверху или снизу. Я хочу работать с Шарлем Буайе.

— Ничего не поделаешь. Это вопрос престижа. Если твое имя не поместят сверху, мы, скорее всего, не будем снимать этот фильм.

— Мы, скорее всего, не будем. А я скорее умру, чем не буду.

Я почти потеряла надежду, потому что Шарль Буайе ревниво относился к подобным вещам. Он был звездой гораздо дольше, чем я. Поэтому мне пришлось плакать, рыдать, умолять, прежде чем Дэвид уступил. Правда, с большой неохотой.

Первая же сцена подарила следующую трудность. Я всегда умоляла своих режиссеров: «Пожалуйста, не начинайте фильм с любовной сцены». Съемки каждого фильма идут, как правило, вне какой бы то ни было последовательности. Все зависит от того, где находится площадка или какие декорации нужно ставить сначала. Мне почему-то почти всегда доставались сцены со страстными объятиями еще до знакомства с партнером. Помню, как много лет спустя на съемках фильма Любите ли вы Брамса?» (в Америке он шел под названием «Снова прощай», поскольку, как мне объяснили, публика обычно спрашивала, кто такой Брамс) я пригласила Энтони Перкинса в свою уборную (он должен был играть моего юного любовника) и попросила: «Ради бога, поцелуйте меня». Энтони сделал это дважды, а потом улыбнулся и спросил: «А для чего это?» Я ответила: «Нам придется делать это позднее в фильме, а я вас не знаю, поэтому ужасно стесняюсь и краснею. Будет гораздо лучше, если первую репетицию мы проведем здесь. Тогда я не буду с ужасом ждать момента, когда это придется делать в присутствии целой гвардии операторов и других членов съемочной группы». Он усмехнулся, потом сказал: «Хорошо». Поцеловал меня еще раз и спросил: «Так нормально, да? Ну и прекрасно». Он был очень мил, и мне стало гораздо легче. Потом мы стали друзьями. Камера меня совсем не пугает, но интимные сцены для меня просто пытка, особенно когда партнер совсем незнаком.

А с Шарлем все это вообще напоминало бред! Как всегда, съемки начинались вне всякой последовательности. Я приезжала на поезде в Италию. Спрыгнув с подножки вагона, я бегом устремлялась к середине платформы, где стоял Шарль, готовый принять меня в объятия и страстно расцеловать. Ни одной женщине, находящейся в здравом уме, не пришло бы в голову сопротивляться, пожелай ее поцеловать Шарль Буайе. Но всю эту беготню мне пришлось взять на себя из-за того, что он стоял, взгромоздившись на маленький смешной ящик, — я была на несколько дюймов выше его. Пришлось собрать всю осторожность, чтобы не сдвинуть этот ящик. Нам гораздо проще было бы умереть от смеха, чем изображать любовников.