Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Параллельно с сеансами Мэрилин продолжала запасаться различными успокаивающими средствами, которые получала у Энгельберта. Хотя Гринсон часто сталкивался с заболеваниями такого типа у своих клиентов — людей кино, — он не смог правильно оценить глубину и давность зависимости Мэрилин. Она начала принимать наркотические препараты еще во время первых проб в фильмах, в восемнадцать лет, после этого увеличила дозы и разнообразила диапазон — барбитураты, снотворные, амфетамины. Ни Гринсону, ни Энгельберту, ни впоследствии Уэкслеру не удалось отучить ее от лекарств. Джон Хьюстон скажет, когда она умрет: «Ее убил не Голливуд. Ее убили эти сволочи-врачи. Она сошла с ума от таблеток. Ее подсадили на пилюли».

Гринсон ни разу не рискнул поставить настоящий диагноз по поводу случая Мэрилин, которую лечил в течение тридцати месяцев. Он начал с того, что записал симптомы паранойи и депрессивной реакции. Коллеги из Психоаналитического общества Лос-Анджелеса пожимали плечами: «Он не понимает, что если пытаться лечить ее, принимая в семью, у нее всего лишь вновь оказывается перед глазами все то, чего у нее никогда не было, — семейный очаг; и то, чем она никогда не станет, — любимой дочерью своих родителей», — сказал один из них. Но все же, обмениваясь с ними своими наблюдениями за Мэрилин, Гринсон немного беспокоился.

— Разве я сейчас не нарушаю правила, не перехожу границы? — спросил он Уэкслера. — Этот случай для тебя. Я обнаружил признаки шизофрении. У нее было ужасное детство; не знаю, фантазии это или реальность, но она рассказывает о сексуальных злоупотреблениях, которые над ней совершались. (Единственное, в чем он был действительно уверен, так это в том, что имел дело с хрупкой психикой Мэрилин, которая может разрушиться в любой момент.) Я поступил так же, как с нашими шизофрениками: попытался выдвинуть на первый план потребности и психическую работу моей пациентки, а на второй — мои личные цели как терапевта. Я хотел дать ее словам и чувствам войти в меня. Мне следовало бы стать более прозрачным, ты так не думаешь?

— Нет, — ответил Уэкслер. — Наоборот, иди дальше по этому неортодоксальному пути. Нелепо считать, что психотерапевт, который молча сидит за спиной пациента, — это не личность, а экран, на который все проецируется. Не думаю, что пациенту понадобится много времени, чтобы понять, умный я или глупый. Если он обзовет меня сукиным сыном, не думаю, что в ответ на это можно просто сказать себе: это обращено к его отцу, а не ко мне. Может, я и вправду сукин сын. И еще, когда лично я ужинаю с пациентами, они все понимают, какой я человек. Идея, что нельзя иметь настоящих отношений с пациентами вне кабинета, мне представляется неразумной, несправедливой и просто глупой.

— А тело пациента? Как ты думаешь, дотронуться до него — значит перейти границу? — спросил Гринсон, поглаживая пальцем усы.

— Не будем снова начинать эти бесконечные споры, как в институте, где наши коллеги дискутируют о том, не нарушаем ли мы правила, когда протягиваем разрыдавшемуся больному бумажный платок. Многие аналитики отвечают, что нарушаем, потому что это якобы препятствует переносу… Если бы люди знали, насколько их аналитики сами невротичны, если бы они могли хоть одним глазком увидеть, что творится в институтах психоанализа, они бы отказались от психоаналитического лечения. Это парадоксально, но те психоаналитики, которые, как я, не имеют медицинского образования, гораздо меньше боятся тела — как своего, так и пациента.

Через некоторое время после смерти их общей пациентки Мильтон Уэкслер и Ральф Гринсон рассматривали проект разработки для Фонда исследований в области психоанализа Беверли Хиллз и книгу, в которой говорилось бы о неудачах психоанализа. Эта книга так и не была написана.

Санта-Моника,

Франклин-стрит

сентябрь 1961 года

В первые дни сентября 1961 года, придя на сеанс, Мэрилин увидела своего психоаналитика в бассейне — он сидел в маленькой лодочке. Гринсон любил сидеть так целыми часами. Он называл свой бассейн «озеро Гринсона». Мягкое, усыпляющее покачивание успокаивало его. Воздух был насыщен ароматом роз и камелий. Он читал, размышлял. Иногда курил сигару. Двадцатого сентября ему исполнилось пятьдесят лет. Поворотный момент жизни, признался он Анне Фрейд. Он чувствует себя «не более старым, а более мудрым». Шесть лет назад сердечный приступ заставил его остро осознать свою смертность. Он понимал ценность времени и надеялся сосредоточиться на собственной творческой работе.

Гринсон вплотную занялся своей книгой о технике и практике психоанализа и только что написал сто страниц, посвященных сопротивлению. Он собирался начать главу о переносе, череде оговорок и непониманий, позволяющих достичь сознания пациента. Он предвидел, что эта глава может стать еще длиннее, чем предыдущая. Гринсон хотел закончить эту книгу до конца года, если этому не помешают пациенты и слишком насыщенные рабочие дни; вскоре ему предстояло побеседовать о ней с издателем с восточного побережья. Он решил уйти со своего поста декана института и ограничить профессиональную деятельность. Гринсон даже отказался от поездки на конгресс Американской психоаналитической ассоциации, хотя так любил блистать на этих мероприятиях.

От Мэрилин ему также хотелось бы отдалиться, но он видел, что она одна в целом мире, и признавал свою слабость к женщинам в бедственном положении. Он все еще надеялся, что сможет обуздать силы смерти, действующие в ней, и понять процесс, ее разрушающий. Но в то же время он испытывал к ней все более двойственные чувства, считая, что она проявляет исключительную требовательность, претендуя на все его время и эмоции, и что она слишком больна для проведения классического психоанализа.

В первые дни октября Мэрилин познакомилась на званом ужине с младшим братом президента, Робертом Кеннеди, министром юстиции, который приехал в Лос-Анджелес на официальное собрание. Когда она готовилась к этому вечеру, Гринсон дал ей точные указания насчет одежды. Она хотела надеть длинное черное платье, которое подчеркнуло бы бледность ее кожи. Это платье имело стратегическое значение: Мэрилин хотелось, чтобы как можно лучше была видна ее грудь. Это было именно то саморазрушительное поведение, от которого он хотел ее оградить. Ужин состоялся у Питера Лоуфорда, который женился на одной из сестер Кеннеди. Во время банкета Мэрилин много пила, и становилось все яснее, что она не сможет вернуться домой одна. Боб Кеннеди и его пресс-атташе предложили подвезти ее в ее маленькую квартирку на Догени-драйв.

Десять дней спустя компания «Фокс» объявила Монро, что она должна сняться в фильме «Что-то должно рухнуть». Она была уверена, что Кьюкор презирает ее и что вскоре проявится та часть ее самой, которая ненавидит кино и хочет прекратить съемки; она стала угрожать самоубийством. Гринсон, считая, что она способна выполнить свои угрозы, принял решение о новой попытке излечения от наркомании, на этот раз на дому, так как он помнил об эпизоде в клинике Пейн Уитни. Больницей Мэрилин стала ее собственная гостиная с тяжелыми синими занавесками тройной толщины. Психоаналитик добился от «Фокс» солидной ставки и должности специального консультанта Мэрилин Монро и технического консультанта готовящегося фильма.

— Вы знаете, — сказала она Гринсону, который пришел вечером к ней, — я нашла мое определение смерти. Тело, от которого надо избавиться. Когда человек умирает, оставшиеся в живых только об этом и думают. Как мужчины, когда они идут за вами по улице. Секс — часто тоже тело, от которого надо избавиться. Лишнее тело, от которого они надеются избавиться, совершив небольшую прогулку внутрь. В Нью-Йорке во время моего первого психоанализа с венгеркой я составила завещание. Я заранее составила эпитафию: «Мэрилин Монро, блондинка: 94–53–89». — С приглушенным смешком она добавила: — Думаю, что оставлю ее, разве что внесу новые мерки.