Но пасаран! Годы и люди

Пять лет назад я работал в осажденном Мадриде. В кинотеатре «Капитоль» на Гран-виа шел фильм «Мы из Кронштадта». На стенах домов висели листовки Центрального комитета Коммунистической партии Испании, обращенные к жителям Мадрида, листовки, которые были озаглавлены: «Мадрид, 1936 — Петроград, 1919». Сейчас, в Ленинграде в кольце блокады мне виделся осажденный Мадрид. Конечно, ни по масштабам битвы, ни по лишениям, ни по жертвам Мадрид тех дней не сравнить с Ленинградом. Но гордый лозунг «Но пасаран!» — «Они не пройдут!», прозвучавший тогда в Мадриде, и сейчас звучал у меня в сердце.

Мы работали сверх сил: пять часов в течение дня посвящались съемкам. Зная, что главное уже снято товарищами, все же испытывали чувство гордости и профессионального удовлетворения, внося свой посильный вклад в кинолетопись Ленинграда.

Остальное время — монтаж фильма. Это был коллегиальный творческий труд. Темперамент Валерия Соловцева дополнял аналитический, философский образ мышления Ефима Учителя. Изобретательный Коля Комаревцев извлекал за монтажным столом из примелькавшего эпизода какие-то совершенно новые звучания. Мне был дорог каждый метр пленки, ощущение глубокой взволнованности не покидало меня. Материал в целом был уникален.

Удивительно и прекрасно в нашей работе было то, что между нами, в общем-то очень усталыми людьми, не возникло ни одного серьезного спора, ни разу не повеяло холодком несогласия. И за эту совместную работу, вошедшую столь памятной зарубкой в мою биографию, я благодарен товарищам-ленинградцам.

Суток не хватало, чтобы успеть сделать все, что хотелось, что казалось необходимым. Я ведь посылал корреспонденции в «Известия», в Совинформбюро, по вечерам делал наброски будущего текста. Глядишь — уже утро и снова камера в руках. И снова день, который кажется невероятно коротким.

Нужно ли говорить, что чемодан с личным запасом продуктов, захваченных мной из Москвы, был опустошен в первые же дни по приезде в Ленинград. Меня навещали друзья. Одни приходили за посылкой, другие просто повидаться, рассказать о себе, расспросить о товарищах. Одним словом, через два-три дня я превратился в «нормального» ленинградца, живущего на блокадном рационе. Началось постоянное ощущение голода, которое старался погасить самовнушением, — можно ли это сравнить с тем, что перенесли работавшие рядом со мной друзья. Однако я понял, что значит всегда хотеть есть. К тому же еще постоянная нервная напряженность. Бомбежки, артиллерийские обстрелы.

Наконец мы сложили фильм. Фильм удовлетворял нас простотой изложения, суровой правдивостью, человечностью каждого образа.

Снова повезли картину в Смольный. Ехали с легкой душой, ибо сами уже несколько раз просмотрели фильм, как говорится, обкатали его. Ни у кого из нас не было «особых мнений», выступали мы в полном единодушии, готовые отстаивать то, что было сделано. 

Обсуждение было очень недолгим, немногословным. Все пришли к выводу, что для великолепного материала, снятого ленинградскими операторами, найден точный, выразительный, повествовательный ряд. Фильм готов к музыкальному озвучанию, к записи дикторского текста. Я предложил озвучивать картину в Москве на Центральной студии. Там имеются условия, которые вряд ли мы сможем создать в Ленинграде, — слаженный оркестр, высокий уровень техники звукозаписи. Кроме того, в лаборатории Центральной студии немедленно начнется печать позитивных копий для быстрейшего выпуска фильма на экраны.

С моим предложением товарищи из Ленинградского обкома партии не без некоторого колебания согласились. Естественно, им хотелось, чтобы фильм был сделан от начала и до конца здесь, в Ленинграде.

Сказал еще, что группе нужен будет специальный самолет, ибо негатив и позитив фильма — это примерно шестьдесят ящиков пленки. Группа фильма — его авторы, ассистенты, композитор, диктор — что-то человек двенадцать.

— Вам будет дан самолет, об этом не тревожьтесь, — заверили меня ленинградцы.

Под прикрытием истребителей

Через несколько дней из ворот студии выехали два автобуса: один груженный ящиками с пленкой, в другом — наша группа, те, кому предстояло лететь в Москву. Машины ехали по пустынным улицам ночного Ленинграда. Все молчали. Мои товарищи впервые после начала войны покидали Ленинград. Сейчас они прощались со своим городом.

Была перевернута еще одна памятная страница в моей жизни. Почему-то в эти минуты представил себе, как после войны приеду в Ленинград экспрессом «Красная стрела». Подтянутый проводник, чай, белоснежные крахмальные простыни, беседа с попутчиком… Утром выйду на площадь Октябрьского вокзала, поеду по Невскому или в шумной толпе пройду два-три квартала… Неужели будет забыт вот этот Невский, по которому мы едем сейчас, где на сугробах снега еще так недавно лежали трупы умерших от голода ленинградцев? Мои спутники, конечно, никогда не забудут пережитого. Горе Ленинграда, муки Ленинграда, слава Ленинграда не могут быть преданы забвению. 

А молодые? Те, которые родятся после войны? Поверят ли они, что могло быть такое?

Ответственность за память о пережитом — на нас. На людях нашего поколения.

Мы подъехали к борту самолета. Пока экипаж быстро перегружал из автобуса ящики с пленкой, командир показал мне маршрут полета. Пройдем над Ладожским озером, выйдем к Тихвину, оттуда повернем к Москве. До Тихвина нас будет сопровождать группа истребителей.

Самолет начал свой разбег прямо с места, оттуда, где он стоял в укрытии под группой деревьев. Мы оторвались от земли.

* * *

Сколько раз испытывал я сложное чувство прощания с местами, ставшими очень дорогими, знаменательными в моей жизни кинооператора! С волнением и грустью, настолько сильными, что слезы закипали в горле, смотрел я в иллюминатор, когда делали прощальный круг над архипелагом Франца-Иосифа, где я провел тяжелую зимовку, где полярной ночью обрел верных друзей и познал цену настоящей мужской дружбы.

С тем же чувством смотрел я с борта самолета, как удалялись берега Кубы, с которой я побратался в бурные месяцы кубинской революции.

Помню, как самолет оторвался от заснеженного аэродрома в Сталинграде, когда я летел в Москву с бесценными кадрами капитуляции немецких войск, сдачи в плен фельдмаршала Паулюса…

Трудно забыть, как самолет совершал прощальный круг над Ханоем, над озером Возвращенного меча. Покидая Вьетнам, я еще чувствовал на плече теплоту ладони Хо Ши Мина, который по-отечески простился со мной, пожелав благополучного возвращения на Родину. В прощальной беседе мы вспоминали, как шагали с ним по военным тропам в джунглях, вспоминали беседы в бамбуковых хижинах.

* * *

…Самолет, покинувший Ленинградский аэродром, шел бреющим полетом, зубцы елей стремительно плыли нам навстречу. Еще кое-где виднелись на лесных лужайках прогалины снега. Впереди была водная гладь — Ладога. Навстречу пронеслась восьмерка истребителей, они развернулись позади нас, догнали и пристроились крыло к крылу. Истребители прошли над Ладогой. Здесь мы недавно проезжали по льду на грузовой машине. Перед глазами все еще стояли образы блокадного Ленинграда: улицы, бомбежки, кладбище… Из задумчивости вывел голос пилота:

— Подходим к Тихвину, сейчас истребители с нами простятся и вернутся на свой аэродром.

Ведущий истребитель качнул крыльями, взмыл свечой. Те, что были справа и слева, круто развернулись за ним. Мы продолжали путь без прикрытия, бреющим полетом. «Узнаете?» — спросил вскоре пилот, прикоснувшись рукой к моему плечу и показывая вниз. Я взглянул — под нами уже был канал Волга-Москва.

Трудно мне будет найти слова, чтобы рассказать о встрече, которая произошла у дверей нашей студии в Лиховом переулке. Москвичи встречали ленинградцев.

Как самый драгоценный груз переносили с машины в вестибюль студии ящики с пленкой. Несли не носильщики, а операторы, режиссеры, директор студии. Обеденный стол был украшен цветами.

А потом я пошел по Москве, вглядывался в лица прохожих, слушал их говор. Был теплый, солнечный день, и все было неправдоподобно, чудесно. На мгновение я остановился, как вкопанный, не поверив своим глазам. Около Мосторга на Петровке в большом зеркале, вделанном в фасад дома, увидел себя. Неужели это я?! Оказывается, за все время пребывания в Ленинграде я ни разу не посмотрелся в зеркало. Ну что ж, землистого цвета впалые щеки, это — печать блокады Ленинграда. Солнце сгонит серую тень с лица. Но не сгладится в памяти Невский в сугробах, трупы у подъездов домов, плакаты «Враг у ворот!» и ленинградец — человек, плачущий от счастья, при виде трамвая, вновь пошедшего по улицам города, пережившего первую блокадную зиму.