Мечты и свершения

А мелодия лилась. В хор вступали все новые голоса. С подсудимыми пели многие из публики:

Лидер правых социал-демократов Яан Пийскар не знал, на что решиться. Стоять? Могут подумать, что ты заодно с этими поющими. Сесть? Ни один рабочий больше не поверит, что ты — за интересы народа. К рабочим и без того теперь не подступиться, раз ты — свидетель обвинения. Так и не решив, как ему быть, тучный Пийскар то приседает, то выпрямляется. Выглядит он очень комично.

А хор поет дружно, уверенно:

Враждебные руки распахнули снаружи рамы окон. На поющих уставились дула винтовок. Но гимн не оборвался.

Так под дулами винтовок пропели „Интернационал“ до конца. Сели. Конвоиры получили приказ вывести подсудимых из зала.

Во дворе хозяйничал ноябрьский ветер. Запястья холодил металл наручников. Одетые легко, кое-как, арестованные, поеживаясь, ждали, что будет дальше. Когда их стали поодиночке вызывать в зал, кричали: „Вот тебе и военный окружной суд! Боится нас, когда мы вместе. Вояки!“»

Председательствовал на процессе Николай Хельк. Фигура примечательная — это был карьерист чистейшей воды. За годы буржуазной власти он из младшего лейтенанта стал генерал-майором юстиции. Талант? Трудолюбие? Нет. Бешеная ненависть к коммунистам. Лакейская угодливость перед буржуазией. И родственные отношения с президентом Пятсом.

На улице ноябрьский ветер. Холодно, сыро. Нас вызывали в зал суда поодиночке. Допрос: фамилия? имя? год рождения? получил ли обвинительное заключение?

Яана Томпа, Ольгу Лауристин-Кюннапу, Вольдемара Сасси, Оскара Сепре, Александра Резева и меня за «непочтительные» ответы сразу же выводят из зала и сажают в карцер на хлеб и воду.

Обвинительное заключение читалось два дня. Читали его члены суда по очереди. Одному секретарю это было не под силу. 150 страниц типографской печати и еще на двух страницах — список свидетелей защиты. В нем — жандармы, шпики, провокаторы и правые социал-демократы. Свидетели — хоть куда!

Снова допрос. Снова — поодиночке (боятся «Интернационала»).

— Признаете ли себя виновным?

— Виновен перед рабочим классом. Слишком мало работал в его интересах. Не успел сделать больше.

— Не признаю вашего суда — суда эксплуататоров, палачей.

— Сегодня судите вы. Завтра вас будет судить революционный рабочий трибунал.

— Ваш суд — бутафория! А вы, военные судьи, — игрушки из папье-маше, сделанные руками буржуазии…

В этот день народу в карцерах стало больше. В другой карцер — карцер через коридор, напротив, — посадили женщин. Они были тогда очень молоды — и Лена Лайд, и Ольга Кюннапу, и Леонтине Вельс, и Эльфриде Моргенсон. Старшей из них двадцать три. Но они были так бесстрашны, что судьи приходили в ярость. Суд констатировал: «Демонстративно оскорбительное поведение на процессе».

14 ноября вызвали только одного Яана Томпа. У судей к нему свой особый счет. Когда его, отказавшегося признать себя виновным, выводили из зала, он воскликнул:

— Да здравствует правительство трудящихся!

Куда, зачем увели Томпа, никто из нас не знал. А на следующий день в зале суда объявили сообщение коменданта города Таллина о приговоре военно-полевого суда по делу Яана Томпа. И о том, что приговор уже приведен в исполнение…

Яана Томпа расстреляли, чтобы испугать нас. Но в страхе были сами судьи. Нас, отправленных в карцер, больше в суд не вызывали до самого приговора.

В ночь на 27 ноября нас разбудили. Обыскали. Велели выстроиться во дворе. Там уже распоряжался комендант города Таллина. Он приказал арестованным:

— Не шуметь! Не выходить из строя! А то…

В 3 часа 15 минут 27 ноября в суде нам зачитали приговор. 129 человек осудили на различные сроки исправительно-трудовых и каторжных работ. Из них сорок шесть — на пожизненную каторгу. Я был в их числе. Сорок шесть приговоренных к пожизненной каторге дружно рассмеялись. У журналистов и судей от изумления вытянулись физиономии. Один из сорока шести, Хендрик Аллик, продолжая смеяться, объяснил:

— Пожизненно — значит до конца буржуазной республики…

Успехи советской страны — это наши успехи

Мы действительно были глубоко убеждены, что конец власти буржуазии не за горами. Нашу убежденность не поколебали ни поражение пролетарской революции в Германии, ни удушение Венгерской Советской республики. О нашей твердой вере в скорую победу революции говорят письма, которые мы нелегально отправляли из тюрьмы в рабочие организации, молодежи, в МОПР. В этой вере нас утверждали успехи Советского Союза, о которых мы узнавали по различным скрытым каналам.

Мысль о том, что успехи советских людей — это и наши успехи, проходила красной нитью во всех письмах, на каком бы языке и в каких бы выражениях они ни были написаны. Мы жадно интересовались всем, что происходило в Стране Советов. Просили близких и друзей присылать нам книги и письма о жизни в СССР. Опасаясь, что из-за строгой цензуры письма не попадут к нам, мы советовали рассказывать нам о Монголии, не упоминать Советскую Россию. Книги на русском языке вызывали у цензуры приступ ярости. Но зато легко пропускалась литература (в том числе и «противогосударственная») на немецком, французском языках. Этим мы и пользовались. Заключенные интенсивно изучали иностранные языки, и чтение немецких и других книг уже не представляло для нас проблемы.

В архиве хранится несколько моих писем, довольно убедительно рисующих жизнь политзаключенных.

Приведу с некоторыми сокращениями одно мое письмо. Оно ушло в СССР нелегальным путем в июне 1935 года, то есть когда за спиной у его автора было уже 12 лет каторги.

«Дорогой Адольф, я очень рад, что ты написал мне и обещаешь писать и впредь, потому что мы все здесь больше интересуемся вашей жизнью, чем вы сами. Вы же так заняты повседневными делами, а мы только и можем делать, что все мысленно взвешивать и высчитывать. Ведь от успеха вашей работы зависит и наша судьба, а письма остались для нас теперь единственным источником, через который мы можем кое-что узнать о вашей жизни. Поскольку всякая печать для нас запрещена и книги часто задерживают, особенно хорошо, что ты работаешь в колхозе и таким образом можешь, основываясь на собственном опыте, описать тамошнюю жизнь. Скажу наперед, что я очень жаден. Хочу получить много, давая взамен мало. Дело в том, что я могу посылать в год только шесть писем и то теоретически, лишь в лучшем случае. В действительности же из-за дисциплинарных взысканий это число сильно сокращается. Так что при самом большом желании я не могу послать тебе больше одного письма в год. Плохо дело, но ничего не попишешь.

Тебе, наверное, поначалу трудно было мне писать по той причине, что не знаешь, какое понятие мы имеем о вашей жизни в колхозе. Поэтому напишу коротко, что мы о ней знаем. Членами колхоза является деревенская беднота, включая середняков. О размерах колхоза не имеем представления. Правление колхоза избирается членами колхоза.

Есть ли между правлением и членами колхоза какое-нибудь промежуточное звено? Не знаем. А также не знаем, как далеко простирается власть правления, например при приобретении инвентаря, распределении работ и т. д. Кому подотчетно правление? Только членам колхоза?