Воспоминания о Корнее Чуковском

А когда воспитательница заиграла плясовую, дети хвать меня за руки, затащили в круг и, не ожидая возражении, потребовали:

— Вы будете с нами плясать, потому что вы писатель!

Делаю несколько символических па, хочу выбраться, не тут-то было!

Пляски кончились. Отдышался, подхожу к воспитательнице:

— Почему ваши дети считают, что писатели непременно должны играть с ними и плясать?

— Совсем недавно был Корней Иванович! — просияла воспитательница.

Оказалось, он, тогда уже восьмидесятилетний патриарх, поднял здесь такую волну радости, что она не улеглась после его ухода, а поднялась снова, подхватив заодно и меня.

Совсем недавно был Корней Иванович.

Елена Благинина

ОН БЫЛ ЦЕЛОЙ СТРАНОЙ

Впервые «Бедных людей» прочла лет тринадцати-четырнадцати. Закрыв книгу, оглянулась и не узнала знакомой горницы. Вечернее солнце лежало на полу, золотое и тяжелое, лампадка у иконы Спасителя теплилась еле-еле, не превозмогая этого пышного света; половичок бежал наискось по крашеному полу, прохладно белело зеркало кафельной печки. Я не могла понять — что же мне делать с этим распирающим грудь восторгом, с этим волнением, с этой горенкой, сделавшейся вдруг пристанищем чуда.

Осенью того же года отец принес однажды книжку. Если мне не изменяет память, это была даже не книжка, а скорее большеформатная тетрадь, выполненная в черном цвете (цветных картинок в ней не было, это я помню точно). На обложке стояло: «Корней Чуковский. КРОКОДИЛ». Мы читали «Крокодила» взахлёб, все — взрослые и дети. Невозможно описать радость, которую принесла нам эта книжка. Мы ее выучили наизусть, мы перекидывались репликами из нее, мы ее разыгрывали в лицах.

Времена стояли тугие: шла война, надвигались великие испытания, кипели гражданские страсти, приближалась Революция. В семье у нас ждали очередного ребенка, так что работы в доме было предостаточно. Я работала не покладая рук: мыла, стирала, стряпала; когда родился слабенький младенчик, стирала пеленки, ходила за больной матерью и делала еще тысячи всяких дел. Но во мне стояли две радуги, две радости — и все было нипочем.

Таким непостижимым, казалось бы, путем соединились эти две книги. И одна повела меня в зрелость, а другая вернула в детство. Навсегда.

Вторая (духовная) встреча с Корнеем Чуковским произошла в начале тридцатых годов. Групком писателей послал меня в Подмосковье «пропагандировать детскую литературу». Стояла ранняя осень, но не тютчевская, а та, российская, серенькая, с дождиком-моросягой и разъезженными дорогами. Не помню теперь, как называлась деревушка, в которую я пришла. Темные избы, темные ветлы, темные лица. В бедной школе собралась стайка бледных ребятишек, и я им лепетала что-то, тщетно пытаясь пробить стенку их вялого невниманья. Меня все время глодала мысль, что этим ребятишкам не до стихов. Да так оно и было на самом деле. Однако кое-как встреча все-таки состоялась, в командировочном удостоверении была проставлена соответствующая пометка, и я отправилась на ночлег в отведенную мне избу. В избе было пустовато, чисто. На печи лежал мальчик лет семи, свесив белобрысую головку, как Малаша на известной картине.

— Нездоров? — спросила у хозяйки.

— Животом приболел, — хмуро ответила та. — Располагайтесь, я вскорости вернусь. — И ушла.

Мы остались вдвоем. У меня была с собой пайка хлеба (четыреста граммов) и немного сахару — два-три куска. Я отрезала ломоть, положила на него сахар и протянула мальчику.

— Не на-а-а-до! — сказал он.

— Кушай, кушай, чего там не надо!

— Сами кушайте…

— И я буду, и ты… Вместе…

Мальчик улыбнулся, захрупал сахаром, и мы с ним славно поужинали.

— Сказки-то любишь?

— А то… Конечно, люблю…

— Ну вот, я тебе расскажу сказку.

Мальчик еще ниже свесил голову и уставился на меня круглыми глазами. Я начала:

Мальчик сел на печи, сложив на коленях тонкие ручки, не сводя с меня очарованных глаз. Когда я кончила сказку, он прошептал:

— Еще!

— Эту же?

— Ага…

При втором чтении он уже не молчал, а всплескивал руками, хватался за голову, хохотал, утирая кулаками слезы, даже катался по печи, приговаривая:

— «Позолоченное брюхо»! Ха-ха-ха! «Пошла на базар и купила самовар…» Ой, не могу! «А за нею клоп, клоп сапогами топ, топ!» Умора-а-а! Ой, не могу-у-у!..

Личико его разрумянилось, глаза потеряли суровость, он плясал на печке, кувыркался и уже нараспев скандировал:

Дверь отворилась, и вошла мать.

— Батюшки мои! Что тут деется?..

— Ой, мамка, муха по полю пошла, муха денежку нашла…

…Я подарила мальчику «Муху-Цокотуху» и уехала, радуясь, что моя командировка так великолепно удалась. И это была вторая моя встреча с Корнеем Чуковским.

В 1936 году зимой ЦК ВЛКСМ собрал детских писателей, чтобы обсудить прошлое, настоящее и будущее советской детской литературы.

Зал, в котором шло совещание, утопал в солнце, таком щедром, что мандарины на столах светились сотнями крошечных солнц, и от этого было весело, как на рождественской елке.

Кого только не было в этом праздничном зале! Еще не расплывшийся, подтянутый, но уже одышливый Маршак. Мефистофелеподобный Катаев. Кротко-моложавый Паустовский. Казавшийся очень старым Пришвин. Красавица Забила неразлучно с розовой Иваненко. Статная Барто. Шумный Копыленко. Сыпавшая эпиграммами, большеглазая, тоненькая Лиза Тараховская. Красотка Александрова. И талантливая Саконская. Тишайший Яша Тайц. Еще молодой Фраерман. «Князь Мышкин» — Эйхлер и «подросток» — Булатов. Много, всех не перечислишь… И… почти никого уже нет.

На одном из утренних заседаний объявили выступление Чуковского. Я заметила: когда давали слово Чуковскому, в зале все переставали шушукаться, шуршать, кашлять и вытягивали шеи к трибуне.

На трибуну вышел человек с лицом свежим, обольстительно некрасивым. На нем был серый, хорошего покроя костюм, отлично оттенявший серебро волос и свежесть щек.

Он говорил не по бумажке, а свободно — без провалов и пустот. Голос у него был почти высокий, разнообразно интонирующий и какой-то, если можно так выразиться, вкусный. Тогда я впервые увидела его руки — большие, точного жеста, — руки, которые нельзя забыть.

В это утро Корней Иванович подарил русскому читателю еврейского поэта Льва Квитко.

Корней Иванович много подарил своему времени. А этот подарок был почти материальным — вот вам, нате, берите! Я рад, что вы рады!

Стихи К. И. читал в украинских переводах, но все было понятно. И всем находящимся в зале поэтам захотелось немедленно перевести что-нибудь из Квитко. Захотелось и мне.

Я работала над переводами стихов Квитко вплоть до его смерти. К. И. считал эти переводы удачными. Более того, он считал, что все мое оригинальное творчество не идет ни в какое сравнение с этими переводами. Прав он или не прав, судить не мне. Скажу только, что переводы удавались не только потому, что оригиналы хороши, а и потому, что они были так подарены.

Прошло два-три года. Лев Квитко стал многочитаемым, любимым поэтом советских детей, а мне дорогим другом. Получилось, что Корней Иванович дважды одарил меня — высокой поэзией и высокой дружбой. А третий бесценный подарок — он сам. Личное наше знакомство с К. И. произошло гораздо позже уже после переезда Чуковских из Ленинграда в Москву. До войны я была у них только два раза: один раз в Переделкине, а другой раз в Москве, в их квартире на Тверской, казавшейся мне тогда роскошной. Чуковские принимали супругов Квитко, уже переехавших из Киева, а кстати пригласили и нас с Е. С. Живовой. Помню огромный торт «наполеон», и чинную беседу, и некоторое стеснение мое перед седой, красивой Марией Борисовной.