Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни

— Да пошел ты!

Бондю остолбенел.

Билл продолжал:

— Не могу поверить, что вы проделали весь этот путь в столь трудное для Лэнса время, чтобы сообщить такое, и теперь хотите, чтобы я передал ему ваши слова.

Билл был вне себя — не столько из-за попыток «Cofidis» избавиться от контракта — на это они имели полное право, — но скорее из-за того, насколько несвоевременно и бестактно они действовали. Незадолго до этого организация «Cofidis» громогласно заявляла, что остается со мной, чем снискала благоприятные отзывы в прессе, а за закрытыми дверями разговор оказался совсем другим. Билл яростно защищал мои интересы и отказался даже обсуждать вопросы о контракте, пока я лежу под капельницей.

— Я не сделаю этого, — сказал он. — Не буду даже обсуждать в такое время. Делайте что хотите, и пусть общественное мнение нас рассудит.

Но Бондю уходить не Спешил.

— С юридической точки зрения, — напомнилон, — вы наверняка знаете, что вам не на что опереться. «Cofidis» имеет полное право разорвать договор в любой день. Вы же понимаете, что для этого достаточно результата медицинского освидетельствования, — повторил он.

— Вы пришлете сюда своего врача? — зло спросил Билл.

— Если придется, мы можем это сделать, — ответил Бондю.

— Отлично, — сказал Билл. — А я приглашу журналистов с телекамерами, и посмотрим, кому будет хуже.

Бондю продолжал настаивать, что организация «Cofidis» хотела бы сохранить контракт со мной какой-то форме — но только на определенных условиях. Билл несколько успокоился и попытался убедить собеседника, что, несмотря на кажущуюся немощь, я иду на поправку. Наверняка можно было бы прийти к какому-то компромиссу. Но Бондю оставался непреклонен, и продолжавшиеся еще два часа переговоры ни к чему не привели. Наконец Билл встал, намереваясь уйти.

— Если вы «кинете» Лэнса, пока он в больнице, — прекрасно, я позабочусь о том, чтобы весь мир узнал, как вы с ним обошлись, — на этом Билл закончил переговоры. — Делайте то, что считаете» нужным, — сказал он.

Потрясенный случившимся, Билл вернулся ко мне в палату. Он отсутствовал больше трех часов, и я понял, что-то не так. Как только он переступил порог, я спросил:

— Ну что?

— Ничего, — ответил Билл. — Ни о чем не беспокойся.

Но по его лицу я видел, как он расстроен, и заподозрил причину этого.

— И все-таки?

— Не знаю, как и сказать, — ответил Билл.-

Они хотят пересмотреть условия контракта и при необходимости организуют медицинское освидетельствование.

— И что нам делать?

— Я его послал.

Подумав, я устало сказал: «Будь что будет». Я много думал о том, что было истинной причиной приезда Бондю. Тогда я пришел к выводу (сейчас думаю так же), что он приехал ко мне в больницу, чтобы определиться с выбором: если я буду выглядеть более или менее здоровым, они сохранят контракт; если же я буду совсем плох, они займут жесткую позицию, настаивая на пересмотре или аннулировании контракта. Мы решили, что это была не более чем шпионская миссия: посмотреть, не при смерти ли Армстронг. По-видимому, Бондю хватило одного взгляда, чтобы решить, что моя песенка спета.

Билл сокрушенно извинялся:

— Прости, что принес тебе еще одну плохую новость.

Но у меня были более важные заботы, чем отношения с «Cofidis». He поймите меня превратно: деньги меня, конечно, интересовали, и столь бестактное и неискреннее поведение со стороны «Cofidis» меня больно задело. Но с другой стороны, у меня была в то время более неотложная проблема, требовавшая полного сосредоточения, — тошнота и рвота.

Билл сказал:

— Еще не все потеряно. Потянем время, а потом будем вести переговоры.

Он полагал, что, если ему удастся отложить переговоры до февраля, я, возможно, уже достаточно поправлюсь, чтобы пройти медкомиссию.

— Мы еще посмотрим, кто кого, — добавил Билл.

Я только буркнул что-то нечленораздельное; было слишком плохо, чтобы вникать в эти вопросы.

Через три или четыре недели люди из «Cofidis» — вновь подняли вопрос о контракте, ясно давая понять, что они не блефуют и в случае необходимости' не преминут устроить мне медицинское освидетельствование. Они пришлют из Франции своего врача, и договор будет расторгнут. Я по-прежнему отказывался говорить с Биллом на эту тему, переживая самый тяжелый этап химиотерапии. Но в какой-то момент Билл проявил твердость.

— Лэнс, они настроены серьезно. У нас нет другого выхода. Нужно принять их условия, — сказал он.

В конце концов сошлись на том, что «Cofidis»! выплатит мне лишь треть от суммы, предусмотренной первоначальным двухлетним контрактом, и оставляет за собой право по истечении года досрочно выйти из договора.

Это выглядело как вотум недоверия. В «Соfidis» меня считали фактически мертвецом.

Чем хуже я себя чувствовал, тем лучше становилось мое здоровье. Таковы парадоксы химиотерапии.

Со временем мне стало так плохо, что я уже не разговаривать не мог. Не мог есть, не мог смотреть телевизор, не мог читать письма, не мог даже общаться с матерью по телефону. Меня хватало лишь на то, чтобы выдавить полушепотом: «Мама, давай поговорим в другой раз».

В самые тяжелые дни я просто лежал, свернувшись калачиком под одеялом, мучаясь тошнотой и жжением под кожей. Высунув из-под одеяла один нос, я только стонал.

Сознание туманилось, и я помню тот период своей жизни лишь обрывочно. Но одно я знаю наверняка: именно в то время, когда мне пришлось хуже всего, болезнь начала по-настоящему отступать. Врачи приходили каждое утро с последними результатами анализа крови, и результаты эти становились все лучше. В этой болезни замечательно то обстоятельство, что уровень маркеров крови позволяет очень объективно судить о состоянии здоровья. Мы следили за малейшими их колебаниями; даже самая маленькая подвижка уровней ХГЧ и АФП в ту или другую сторону становилась поводом для озабоченности или торжества.

Эти цифры были чрезвычайно показательны для врачей и для меня. Например, в период со 2 октября, когда мне был поставлен диагноз, по 14 октября, когда были обнаружены опухоли в мозге, уровень ХГЧ возрос с 49 600 до 92 380. В первые дни моей болезни врачи входили в палату с весьма озабоченным видом — приговор буквально был написан на их лицах.

Но постепенно их лица становились все светлее: уровень маркеров начал снижаться. Скорость снижения росла. В скором времени они были уже в «свободном падении». Более того, цифры снижались даже слишком быстро — врачи были несколько растеряны, наблюдая за ними. У меня сохранились записи уровней маркеров крови. Всего за три недели ноября они упали с 92 000 до 9000. «Ничего себе реакция», — с удовольствием произнес доктор Николс.

Я уходил в отрыв. Я так и знал, что если мне доведется выздороветь, то это произойдет так же, как в гонках: в результате стремительной атаки», Николс говорил мне: «Вы опережаете график». Эти цифры стали для нас главной темой дня, моим мотиватором, моей желтой майкой. (Желтую майку носит лидер общего зачета в «Тур де Франс», чтобы выделяться среди остальных.)

Я стал представлять себе свое выздоровление как гонку на время в «Туре». Державшиеся сзади; товарищи по команде держали меня в курсе происходящего за моей спиной, а после каждой контрольной точки менеджер команды по радиосвязи сообщал мне: «Отрыв 30 секунд». Это побуждало меня еще больше ускорить темп. Я начал ставить перед собой цели, касавшиеся результатов анализа крови, и воодушевлялся, когда достигал их. Николс говорил мне, например, что к следующей проверке они рассчитывают, скажем, на 50 процентное снижение уровня. Я концентрировался на этой цифре, словно мог повлиять на нее усилием воли. «Уровень сократился ровно наполовину», — говорил мне потом Николс, и я ощущал себя победителем. А однажды Николс сказал: «Уровень составляет уже четверть от того, что было».

Я чувствовал, что выигрываю борьбу с болезнью, и мой спортивный азарт заставлял меня еще больше поднажать. Я хотел оторваться от рака, как отрывался от соперников на подъеме в гору. И отрыв все более увеличивался. «Рак выбрал не ту жертву, — хвалился я Кевину Ливингстону. — Когда он искал, где бы ему поселиться, он совершил большую ошибку, выбрав меня. Большую ошибку».