Кортни Лав : подлинная история

Тем не менее, когда Дэвид Геффен узнал об этом инциденте, он позвонил Кортни и убедил её пройти реабилитацию. Она нехотя согласилась с его пожеланиями; возможно, все бы оставили её там к чёрту одну. И, возможно, Курт появится. Но она ужасно боялась за него. Им с Куртом всегда снились одни и те же сны — не один к одному, но так или иначе переплетённые. Но последние две ночи Кортни вообще не видела снов.

Она проснулась в «Эксодусе» 8 апреля и включила телевизор на больничный канал, записанные на плёнку парящие птицы, грохочущий прибой и другие успокаивающие образы, положенные на музыку нью-эйдж. Она собиралась пощёлкать каналами, когда вошла Розмэри Кэрролл. Розмэри сразу же мельком глянула в телевизор, потом посмотрела на неё. По этому жесту и по лицу Розмэри Кортни поняла.

Она подумала, что Курт был найден мёртвым от передозировки. Несмотря на оружие, она всегда думала, что случится именно это.

«Как?» — сказала она, просто чтобы убедиться, и Розмэри ей рассказала.

Глава девятнадцатая

Она лежала в крови, смотрела в небо и хотела говорить с ним вечно. Ты там, там, где-то там, чёрт возьми? Ты теперь ангел? Твою мать …

Её консультант в «Эксодусе» пытался воспрепятствовать её отъезду, но это было всё равно что помешать землетрясению. Они полетели в Сиэтл на «Лир джете», Кортни, Фрэнсис, Розмэри и няня Джекки, и съёжились на заднем сиденье лимузина за двадцать минут поездки из аэропорта «Си-Так» до дома. Тело Курта убрали тем утром, спустя несколько часов после того, как его обнаружил электрик, и кто-то собрал осколки его черепа. Но никто не смыл кровь. Кортни всем запретила это делать.

Она поднялась по лестнице в оранжерею, вероятно, испытывая больше страха, чем Курт, и встала в дверном проёме. Кровь была огромным пятном Роршаха, в котором она могла увидеть перед собой всё одиночество мира, и всё, что чувствовал Курт, через что она была не в состоянии пройти. Она встала на колени и опустила в неё руки. Потом она растянулась в крови Курта, видя то, что не видел он, вползание ночи и холодную синь рассвета, дождь, мелко бьющий в окна стеклянной крыши, бесчувственное солнце. Она то спала, то пела. И всегда, всегда, она искала его и не могла его почувствовать.

Мысль о Фрэнсис подняла её с пола. Она поискала в комнате какие-нибудь следы Курта и нашла единственный немытый клок волос, соединённый клочком скальпа. Она принесла его в дом, вымыла и мылась сама столько, сколько она могла выдержать. Потом она надела один из свитеров Курта, залезла в кровать и глотала любые наркотики, который ей приносили.

У неё было немало. Нескончаемый поток людей тёк в спальню и из спальни, утешая, тараща глаза, воруя вещи. Она окружила себя людьми, которым она доверяла — Кэт Бьёлланд, Венди О'Коннор, Дин Мэттисен. Однако за следующие несколько дней исчезли почти все свитера Курта. Впоследствии она обнаружила, что в её спальне нашли двух репортёров из национальных журналов, пытаясь заставить её говорить.

Кортни помнила очень немногое из этого. Джекки привела Фрэнсис, но двадцатимесячная девочка был слишком мала, чтобы понять то, что происходит. Она только знала, что это было что-то волнующее, вроде дня рождения или Рождества. Она не понимала, почему её мать не может перестать плакать.

В какой-то момент Кортни пошла посмотреть на тело Курта. Его глаза были зашиты. Труднее всего было расстаться с его руками. Она всегда думала, что они очень красивые, и они её так многому научили: вели её по струнам гитары, дико ощупывали её в полночь, били её. Его руки были по-прежнему красивы. Кортни сделала с них слепок. Позже в тот день тело Курта было кремировано.

Кортни записала плёнку, которую будут крутить на публичной поминальной службе по Курту, состоявшейся 10 апреля в Сиэтл-центре, в парке возле Спейс-нидл. В этот серый воскресный день собралось семь тысяч фэнов, большинство из них очень молодые и крайне травмированные: рыдающие, поющие, вырезающие на своём теле имя Курта.

«Я действительно не знаю, что сказать, — говорил им надломленный голос Кортни. — Я чувствую тот же самое, что и вы. Если вы думаете, что сидеть в этой комнате, где он играл на гитаре и пел, и не чувствовать, что это такая честь — быть рядом с ним, вы сумасшедшие».

«Тем не менее, он оставил записку. Она больше похожа на письмо грёбаному редактору. Я не знаю, что случилось. Я имею в виду, это случилось бы. Но это могло бы случиться, когда ему было бы сорок. Он всегда говорил, что он переживёт всех и проживёт до ста двадцати лет».

«Я не буду читать вам всю записку, потому что всё остальное — не ваше собачье дело. Но кое-что в ней — для вас. Я не думаю, что прочесть это — значит, унизить его достоинство, считая, что она адресована большинству из вас». Её голос был усталым, замогильным. Она глубоко вздохнула. «Он — такой придурок. Я хочу, чтобы все вы очень громко сказали: «Придурок»».

Толпа повиновалась.

Она стала читать слова Курта. «Понять эту записку будет довольно легко. Все предупреждения из 101 урока панк-рока за эти годы, начиная с моего первого знакомства с [ним], скажем так, этика, связанная с независимостью и вовлечением всего вашего сообщества, оказалась стабильной. Я не испытывал волнения как от прослушивания, так и от создания музыки, наряду с тем, что я всё-таки писал уже слишком много лет. Я не могу выразить, насколько я чувствую себя виноватым в этом. Например, когда мы находимся за кулисами, зажигаются огни и начинается безумный гул толпы, не меня это не действует, точно так же, как это было с Фредди Меркьюри —».

Кортни засмеялась, отчасти из-за выбора Куртом звёзд, отчасти смутно вспоминая о том, как была на вечеринке в Ливерпуле и собиралась будить Робин, потому что появился Фредди Меркьюри.

«— который, казалось, любил и наслаждался любовью и обожанием» — Курт, тогда какого чёрта? Ну, и не становился бы тогда рок-звездой, придурок — «это то, чем я полностью восхищаюсь и завидую. Дело в том, что я не могу вас обманывать, каждого из вас. Это просто нечестно по отношению к вам или ко мне. Я не представляю худшего преступления, чем насаживать людей, притворяясь и делая вид, что я оттягиваюсь на все 100 процентов».

«Нет, Курт, а я не представляю худшего преступления, если бы ты просто продолжал быть рок-звездой, раз ты так чёртовски ненавидел это. Просто остановись, чёрт возьми».

«Иногда я чувствую себя так, словно я должен запускать таймер перед выходом на сцену. Я пытался делать всё, что в моих силах, чтобы быть благодарным за это, и я благодарен. Боже, поверь мне, я благодарен. Но этого недостаточно. Я ценю то, что я и мы затронули и развлекли многих людей. Я, должно быть, один из тех самовлюблённых людей» — Кортни снова рассмеялась, более отрывисто и горестнее, — «которые ценят что-то только тогда, когда остаются одни. Я чересчур чувствителен».

«Оййй».

«Мне надо быть слегка безразличным, чтобы снова вернуть энтузиазм, который у меня был когда-то в детстве. В наших последних трёх турах я стал намного больше ценить всех тех людей, которых я знаю лично, как и фэнов нашей музыки. Но я по-прежнему не могу справиться с неудовлетворением из-за чувства вины и сочувствия, которые я испытываю по отношению к каждому». Голос Кортни дрогнул от слёз. «Во всех нас есть что-то хорошее, и я думаю, что просто слишком люблю людей» — Так почему же ты просто не остановился, чёрт возьми? — «настолько, что я чувствую себя крайне, чертовски ужасно. Несчастный, маленький, чувствительный, неблагодарный, Рыба, чувак-Иисус». Да молчи уж, ублюдок. «Почему бы тебе просто не получать от этого удовольствие? Я не знаю».

«Дальше он говорит мне кое-что личное, и это никого из вас не касается; кое-что личное для Фрэнсис, что никого из вас не касается»*… «Мне повезло, очень повезло, и я благодарен. Но когда мне исполнилось семь лет, я стал ненавидеть всех людей вообще, потому что людям кажется, что жить так легко, потому что у них есть сочувствие» — сочувствие? — «думаю, только потому, что я слишком люблю и слишком жалею людей. Спасибо вам всем с самого дна моего пылающего, вызывающего тошноту желудка за ваши письма и участие в последние годы. Во мне слишком много от эксцентричного, капризного человека, и во мне больше нет страсти, так что помните —».