Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Напрасно сербская миссия в Петрограде и князь Григорий Николаевич Трубецкой из Белграда говорили и писали, что то, что возможно сейчас, через несколько месяцев или даже недель станет уже невозможным. Напрасно также давали Сазонову всякого рода фактические доказательства агрессивных намерений болгарского правительства и бесчисленных нарушений нейтралитета в пользу австро-германо-турецкого союза. Сазонов смотрел на этот сербо-болгарский конфликт с точки зрения роли России как общего протектора и арбитра славянских государств и в этот момент считал Сербию совершенно неправой. Конечно, помимо всех этих чисто идеологических соображений Сазонов просто не верил в возможность вступления Болгарии в войну против России, такая мысль казалась ему настолько чудовищной, что он никак не мог её допустить и не верил сербским доказательствам вероломства Фердинанда, и когда он через Саблера решительно заявлял болгарскому правительству, что выступление Болгарии против Сербии вызовет объявление войны Болгарии со стороны России, то он совершенно искренне считал, что такая перспектива остановит Болгарию.

Сделав такого рода сообщение болгарам, Сазонов обратил всю силу своей энергии против Сербии. Он не только рекомендовал сербской миссии в Петрограде воздержаться от каких-либо мер, которые могли бы быть сочтены с болгарской стороны нападением, но и прямо заявил сербскому правительству, что Россия такой атаки не разрешает под угрозой сохранения нейтралитета в сербо-болгарской войне, и в этом духе послал телеграмму Трубецкому в Белград.

Конечно, такая позиция России разрушала все планы сербского правительства и обрекала на гибель рано или поздно всю сербскую армию. Со стороны сербов, естественно, раздались вопли отчаяния, которые Сазонов, однако, подавил с беспощадностью. Я помню, как после одного из визитов сербского посланника Сазонов вышел в так наз. «чайную комнату», где между 5 и 6 часами собирались высшие чины ведомства пить чай (я как замещавший Нольде пользовался той же привилегией) и обсуждали политические новости дня, и, раздражённый до последней степени, отдал распоряжение А.А. Радкевичу сейчас же послать телеграмму Трубецкому в Белград, чтобы тот «нажал изо всех сил на сербское правительство», дабы прекратились всякие военные приготовления против Болгарии.

Отданный в такой абсолютной форме запрет Сербии выступить в августе 1915 г. против Болгарии и приказание ожидать нападения со стороны Болгарии имели следующие последствия: в начале октября н.ст., через два дня после того как австро-венгерские войска заняли Белград, Фердинанд объявил войну Сербии и перешёл сербскую границу. Сербское правительство, находившееся всецело в руках России и союзников, не могло, конечно, ослушаться приказа Сазонова, но болгарское правительство хладнокровно перешагнуло через угрозу войны с Россией; действительно, все предсказания сербов и князя Г.Н. Трубецкого о предрешенности вступления Болгарии в войну против союзников в первый же подходящий момент оправдались, и при этом неожиданно быстро, через каких-нибудь два месяца. Вся последующая героическая и драматическая эпопея сербской армии, прошедшей со страшными потерями через Албанию, все ужасы голода и истощения, занятие Сербии неприятельскими войсками — всё это, несомненно, последствия несчастного решения Сазонова воспрепятствовать нападению Сербии на Болгарию.

Потом, когда, к искреннему удивлению Сазонова, Болгария не испугалась угрозы войны с Россией и сама напала на Сербию, Сазонов во всём обвинил нашу миссию в Софии. Саблер, неудачный вручитель русского ультиматума, был засажен в самый скучный отдел II (консульского) Департамента и не смел появляться на глаза начальству. Но на самом деле сам Сазонов был во всём виноват. Как это ни странно, но выходило, что государь был как будто прав: Сазонов слишком увлекался внутренней политикой, а во внешней совершил такую оплошность, допустив выступление Болгарии. Как бы ни оправдывать участие Сазонова во внутренней политике, этой болгарской ошибки ему при дворе не простили и, связав его настойчивость в еврейском и польском вопросах с невниманием в болгарском вопросе, вывели заключение, что Сазонов любит мешаться в чужие дела, а свои собственные ведёт неважно. По моему мнению, Сазонов действительно в это время был крайне нервирован своими неудачами в борьбе с «ихтиозаврами» и недостаточно вник в сербо-болгарские отношения.

Если же принять во внимание и весьма неудачный Лондонский договор в апреле 1915 г., где судьба славянских народов Австрии была решена им в высшей степени странно, то всё вместе свидетельствует, конечно, об отсутствии у него ясных и точных планов и представлений о славянских отношениях в целом и значении славянского вопроса.

Сазонову, по его предшествующей общеевропейской дипломатической карьере, гораздо легче было найти верный тон отношений с Францией, Англией, Соединёнными Штатами Северной Америки, и по миросозерцанию он, конечно, был «европеец», а не «ихтиозавр», но зато в славянском вопросе, как показал опыт, он не понимал ни балканских славян, ни западных, то есть народы Австро-Венгрии, за исключением разве поляков. Удивительно было и то, что, имея под рукой такого знатока Балкан и, в частности, сербо-болгарских отношений, как А.М. Петряев, который в течение ряда лет был русским консулом в Македонии и проводником европейских реформ и знал отлично всю этнографическую подноготную македонского вопроса, Сазонов ни разу за всё время, предшествовавшее объявлению Болгарией войны, к нему не обратился. Таков был характер этого человека.

Чтобы не испортить отношений с К.Н. Гулькевичем, бывшим в это время начальником Ближневосточного отдела, Сазонов предпочитал пользоваться Петряевым в вопросах будущей судьбы Австро-Венгрии, а по вопросу, в котором он был действительно специалистом, Сазонов даже не потрудился у него проконсультироваться. Потом, когда гроза уже разразилась, Гулькевич, нашедший, как я отметил выше, своё оправдание в том, что обвинил нашу миссию в Софии в предоставлении недостаточно верной и полной информации, получил пост посланника в Христиании, а А.М. Петряев был назначен начальником Ближневосточного отдела. Мой дядя Чарыков, узнав об этом назначении, сказал мне: «Я на этот пост прочил Петряева восемь лет тому назад». Надо было случиться такой катастрофе, как русско-болгарская война, чтобы, наконец, это назначение совершилось. Секрет того, почему так задержалось назначение Петряева, заключался в том, что Петряев был человеком self-made [25] и не имел никаких связей при дворе, а все его предшественники, вроде Гулькевича, например, этими связями обладали. Пост же начальника Ближневосточного отдела МИД по справедливости считался одним из важнейших в дипломатическом ведомстве.

Будни дипломатической службы

В августе 1915 г. под председательством В.А. Арцимовича было организовано междуведомственное совещание по вопросам, связанным с англо-французской конвенцией о призах, взятых совместно союзниками, к которой 20 февраля (5 марта) 1915 г. присоединилась и Россия. На этом совещании был рассмотрен и утверждён подготовленный мною законопроект о соответствующем изменении «Положения о призах». 10 августа этот проект, пройдя через Совет министров, был утверждён государем и получил законную силу. Хотя никакого особенно важного политического значения этот указ не имеет, но интересно то, что мы благодаря признанию английской гегемонии в морской войне вступили в полосу отказа от наших традиционных взглядов на морскую войну, ранее всегда противоположных английским.

Я при докладе дела Сазонову это отметил и указал на кроющуюся здесь опасность, но Сазонов, который никак не мог понять, какое значение это может иметь для нас в будущем, сказал мне: «В вопросах морских мы должны слепо следовать за англичанами, какую бы глупость они ни выдумали. Это вопрос стратегии». Почти ровно через год, придерживаясь этой тактики, мы вынуждены были отказаться от Лондонской декларации 1909 г. о морской войне, которая тогда (т.е. в 1909 г.) считалась крупной русской победой. Одновременно указом 10 августа были дополнены наши правила о контрабанде, опять-таки исключительно по английским образцам. К счастью, в этот момент такое подражание Англии не имело неблагоприятных практических последствий, оно могло оказаться для нас вредным только в будущем, так как Англия могла бы нас всегда парализовать «прецедентами 1914–1915 гг.», но это была такая техническая деталь, которой никто в МИД в то время не понимал.