Франко

журнала «Правда» и вел переговоры о сотрудниче-стве прежде всего с Иваном Франко.

В одном письме Франко передает содержание своей беседы с Конисским. Они выясняли, можно ли найти хоть какие-нибудь точки соприкосновения в их общественно-политической программе.

«Обсуждали мы с ним, — пишет Франко, — политическую программу его «Правды», и я из этого обсуждения вынес очень грустное впечатление.

— В делах внутренних, — говорит Конисский,— нужно без оглядки бить «москвофилов»...

— Между «москвофилами», — говорю я ему,— тоже есть люди честные и искренние, которые делают кое-что для народа.

— Я и сам это знаю, — отвечает он.

— Может быть, — говорю ему, — лучше было бы споры по национальному вопросу оставить в стороне, а на первое место выдвинуть борьбу за реальные интересы народа?

— Да, да, да, это и моя мысль! — заявляет Конисский.— И я ведь тоже ничего другого не хочу! — Вот вам и «договорились» по первому пункту программы!

Второй пункт — отношение к полякам.

— Тут, конечно, федерация! — провозглашает Конисский.

Я прошу его перевести эту абстракцию на конкретный язык.

— Поставим перед поляками, — говорит он, — минимум своих требований: народные школы должны быть украинские, гимназия в Бродах — украинская, Львовский университет — украинский и еще кое-что.

Я говорю:

— Требовать, конечно, можно, но что будет, если поляки не согласятся? А они наверное не согласятся, и ваш минимум покажется им неслыханным максимумом!

На это Конисский не нашел никакого ответа. Я говорю ему:

— Может быть, лучше будет не требовать категорически ничего, пока нет силы взять самим, а первым долгом заняться взаимным познанием да спло-нить демократические элементы, и польские и украинские, для борьбы с помещиками и капиталистами?

— Ну, это же само собою разумеется, — сказал Конисский. — Конечно, с правительством у нас не может быть никакого разговора.

— Как же вы с ним намерены поступить? — спрашиваю. — Проповедовать против него революцию?

— Нет, — говорит.

— Так молчать?

— Тоже нет. Нам, по-видимому, нужно бороться с правительством, но просвещением.

— Как же вы это осуществите, когда правительство вам всякое просвещение задушит в самом зародыше?

— Это верно, — говорит Конисский. — Прямо черт его знает, как быть!

— Так что же? Придется вам либо ставить правительству свои «требования», то есть входить с правительством в переговоры (конечно, бесплодные!)... Либо обратиться к организации интеллигенции и народа для борьбы с правительством на каждом шагу и всеми средствами — мирными и насильственными.

— Ну, конечно! — говорит он. — Организация интеллигенции— это же и моя программа!

Таково было наше «взаимопонимание» в отношении политических принципов!..

Если на основании всех этих наших разговоров Конисский написал Вам, что я с ним в отношении принципов договорился, так Вы теперь будете знать, что это на самом деле означает».

Разумеется, договариваться с буржуазными националистами Франко не хотел и не собирался. Перед своим третьим арестом, в 1889 году, он начал издавать с Вислоухом польскую демократическую газету «Друг народа», а с 1890 года стал, кроме того, выпускать с Павликом украинский двухнедельный журнал «Народ». Специально для крестьян Франко и Павлик предприняли издание газеты «Хлебороб».

В «Друге народа» и в «Народе» Франко печатал много статей и заметок по острым общественно-политическим вопросам, отстаивая ту самую программу, которую излагал в своем разговоре с Конисским. В «Хлеборобе» помешал свои стихи и рассказы.

В 1890 году он вместе с Павликом принял участие в создании новой политической партии, принявшей название «радикальной». Однако в эту партию влилась наряду с подлинно прогрессивной, то есть революционной, также и мелкобуржуазная, разношерстная по своим политическим убеждениям интеллигенция.

Именно это обстоятельство привело к тому, что впоследствии большинство радикальной партии пошло в услужение австро-венгерской монархии.

Франко стремился отстаивать последовательно демократические позиции, но и сам иногда, оценивая различные политические явления, впадал в ошибки. Причиной тому было прежде всего то, что Галиция, входившая в состав «гнилого болота среди стран Европы» — Австро-Венгрии, была страной отсталой и полуколониальной. Рабочее и социалистическое движение здесь было очень незрелым.

А ведь Франко не имел возможности побывать в других странах, поглядеть, как там живет и борется «робучий люд». Кроме того, царское правительство категорически запрещало ему въезд в Россию. А как раз в России в девяностых годах революционное движение перешло на новый, высший свой этап — пролетарский. О русском освободительном движении, о зарождении в России марксистской рабочей партии Франко имел сведения далеко не достаточные.

Художнический взгляд Франко был острее, прозорливее. В своей поэзии и прозе он постигал социальные явления глубже, чем умел это сделать в своих публицистических и политических выступлениях. Несмотря на благотворное влияние учения Маркса и Энгельса, марксистом Франко не стал. И в своих теоретических работах он нередко обнаруживал непонимание важных вопросов: руководящей роли пролетариата в социалистической революции, некоторых особенностей участия в революции крестьян, некоторых существенных сторон национально-освободительного движения.

Но Франко самоотверженно отдавал все силы борьбе против полицейского режима и буржуазно-помещичьего строя Австро-Венгрии.

Он проводил неустанную пропаганду среди крестьян. В начале 1891 года принимал участие в народном вече в Коломые, в 1894 году — в селе Куп-чинцах на Тарнополыцине.

Иванна Блажкевич, сельская учительница, вспоминает, как Франко приезжал в Купчинцы: «Вече происходило на площади у церкви... Море голов, и всюду слышны слова: «Иван Франко будет говорить!»

...Писатель поднялся на возвышение. Он был в сером костюме, черной шляпе. Из-под расстегнутого потертого пиджака виднелась широкая вышивка рубашки. У ворота — красный шнурок. По лицу писателя было видно, что он несколько утомлен. Франко снял шляпу и почтительно поклонился крестьянам. Наступила тишина.

— Уважаемое общество! Народ!..

Говорил не очень громко, старался казаться спокойным, хотя в нем так и бурлила энергия.

Франко говорил не о каких-то там теоретических вещах, не о мировой политике. Говорил просто, как равный с равными, о том, что накипело в крестьянской душе, говорил о нашей кривде, об эксплуатации рабочих рук. Время от времени он прерывал свою речь, обращаясь к слушателям:

— Вы же знаете это...

— Знаем, знаем, — твердо отвечал народ.

— Вы эту кривду переносите на своих плечах...

— Ой, переносим, еще как переносим... Чтоб этим лодырям было так «легко» умирать, как нам жить...

— Поля политы вашим потом, орошены кровью вашей и ваших дедов. Вы горько трудитесь, а что получаете за свой труд? За какой сноп жнете?

—За десятый, за двенадцатый, — с горечью отвечал народ.

Усыпленное сознание будил Франко. Он говорил, что нужно бороться с эксплуатацией. Говорил, что участь рабочих людей в их руках, что народы в других странах поднимаются на битву за свои права,— так разве мы хуже их?

На этом собрании в нашем селе Франко бросил неизвестное еще нам в то время слово «забастовка».

— Пускай помещики сами обрабатывают землю, пускай собирают урожай. А ну-ка, посмотрим, обойдутся ли без крестьян?

— И то правда! — воскликнули мужчины. — Но если б единство было у народа...

— Сплотимся, объединимся, все за одного, один за всех! Изберем комитет.

— Эх, где уж, где бедняку против богача... — недоверчиво покачивали головами старухи, еще помнившие барщину. А молодежь верила в силу огненного слова Франко.

Вече закончилось, а народ не расходился.

Сразу после веча организовался забастовочный комитет...»

•