Дневник 1984-96 годов

19 августа, пятница. Кабул. Даже писчий — дневниковый инструмент — сопротивляется. Психика вообще очень умело сопротивляется. Сколько боли и страха за последние дни. Семнадцатого Юре сделали операцию. Все безнадежно, зашили обратно. За что так заставляют мучиться моего брата? Он веселый, большой человек, если и делал кому неприятности — это его болезнь, его психическая неуравновешенность. И теперь такие страдания. Всю эту боль и все его отчаяние я, кажется, принимаю на себя. Не такой ли конец ожидает и меня? Только еще более беспощадный — без родных и близких. Все эти дни, пока собирался, летел, думал о Юре: представляю, как располосованный лежит он под капельницей. Вечером же 17-го позвонила медсестра из реанимации: он очнулся, рассказывает анекдоты, передает мне привет. И ничего не знает. Все страдания напрасны, и впереди — новые. Сколько семейного, нерасторжимого я чувствую сейчас.

В Кабул прилетел совершенно больной, в самолете не мог сидеть, все эти дни у меня глубочайший ишиас. Не могу найти себе места. Здесь семинар по роману, который был задуман еще в январе — начал писать выступление. Может быть, удастся что-то сказать и выговориться. Все здесь меня лечат. Таривердиев — это не композитор, а дипломат — привез таблетки и мазь. Сейчас намазал: щиплет зверски.

24 августа, среда. Кабул. Мне кажется, что я все время умираю вместе с Юрой. Я представляю его, перебинтованного, догадывающегося, страдающего, когда я еще свободен от смерти и близкого ожидания ее.

Моя жизнь здесь осложнилась жутким скандалом с Юрой Скопом. Тот полускандал, который вспыхнул в Москве, здесь рос, хотя диагноз здесь один — не Моцарт он. В нем нет легкости работы и легкости оригинального мировоззрения. Все же все это довольно больно. Я раздражаю его, а я ведь привык хотя бы к контактности. Мне его жалко, сейчас у него кое-что обострено с нервами.

Под окном гостиницы слышно, как садовник поливает цветы — это герань в горшках. Где-то вдалеке поет муэдзин. Весь этот пучок звуков: вода, муэдзин, шум машин, а сверху еще гул самолета.

Из садика, когда я там гуляю по утрам, ритуал подъема самолета производит праздничное зрелище. В очень ясном, нарядно-голубом небе летит серебряная стрелка — это только умом ты понимаешь: торцовые балки, многотонные турбины, электроника, откидывающиеся кресла, заправленные специальной жидкостью туалеты, — так летит эта стрелка, и через равные, довольно короткие промежутки времени отстреливаются от нее фейерверочные звезды. Самолет отпыхивается ракетами от снарядов теплового наведения. Мирное небо столицы.

Семинар уже закончился. Несколько дней подряд я создавал свое выступление, и оно мне понравилось: искренне, естественно и про роман, и про художника и жизнь, и довольно неожиданно. Писать в общем было довольно легко. Многое здесь уже знакомо по собственным романам — по "Временителю" и "Эсхатологии". С присущим мне мелочным тщеславием я хотел бы даже отметить, что немка Урсула меня расцеловала, многие подходили, жали руку, и Парванта сказал, что это даже изящно.

Во второй день семинара вечером сидели у Вадима Акулова — корреспондента "Правды". Люся, его жена, знает всех женщин Кабула: она сказала, что всех посольских жен и жен специалистов выслали. Говорили о статье Проханова. Интересная, в известной мере аналитическая статья, но время, в которое она появилась, — подлое. Мне кажется, все это не по-граждански.

На следующий день Вадим Акулов все утро просидел на симпозиуме. Поручение "Правды". Чего это они так заинтересовались культурой? Я никогда так не уставал. В то утро, наверное, еще из-за склоки со Скопом, у меня практически отнялась левая нога, да еще пришлось три четверти часа стоять на трибуне. После моего семистраничного доклада пошли вопросы. Я рад, что очень хорошо и красиво все это переводил Гайрат.

Несколько человек из военных, еще из старых знакомых, говорят, что все афганцы — жуткие предатели: не очень-то я в это верю. Я люблю Акрама, Гайрата, Зарьяба — людей, близких мне по духу. Неужели?

Два раза встречались с Виктором Петровичем Поляничко. Он рассказывал о себе, о своей службе кузнеца, о комсомоле, об армии, о Москве. Его все ругают, и, действительно, инструмент советников — это не так хорошо. А как хорошо?

Мне он определенно нравится. Ему нравится власть, он понимает ее бескорыстную тяжесть, умеет принимать решения. Это филиологическая особенность человека. Я попросил у него не забыть об обещанной поездке в Герат. И удивительно — завтра летим.

Сегодня вечером в гостях у Акрама Усмана. Говорил о литературе пушту. Это здесь не модно.

26 августа, пятница, Кабул. Никаких сил не было записать все вчера. Господи, пошли сил Юре, пошли чудо! Я тоже очень болен, я чувствую, что жизнь из меня уходит, истекает жизненная энергия, а быть может, переливается в литературу. Утром позвонил Миша Лещинский: оказывается, Валя через ТВ, через Люсю Маторину передала, что сама она никуда не уехала. Юра еще в больнице, и ему делают химиотерапию. А вдруг?! Господи, даруй чудо, сколько раз я молил Тебя, но уже ведь почти не осталось у меня и поводов для этих молитв. Неужели такой дорогой ценой приходится мне оплачивать мои жизненные впечатления?

Вчера были в Герате. Два часа от Кабула грузовым самолетом до Паншера, час вертолетом от аэродрома до Герата и на бронетранспортере от Герата до города. Как же удержать в памяти все, что видел: дорогу, обсаженную в два ряда соснами, приближение города, элеватор, госпиталь, здание генерал-губернаторства с башней для часов, центральную улицу, торговые кварталы, городскую мечеть с махрабом из мрамора, ее бескрайний двор, старинный колодец, а рядом цистерну на металлических фермах, возраст этого огороженного архитектором и Господом пространства? Напоминание, что до десяти тысяч человек, плечо к плечу, помещались в этом дворе, оставляя туфли у входа, и дух просьбы к Аллаху, и желания этих десяти тысяч, умноженные на столетия — их пять, потому что мечеть XII века, — дух этих желаний клубится над минаретами. Не забыть! — восклицаю я, как хоккейный болельщик восклицает: шай-бу!

Сегодня день рождения у Сережи!

Как бы не забыть и дерево в центре Герата, огромную сосну с кривым стволом, почти прислонившуюся к одному из горящих домов, проезд бронетранспортера с лежащими на броне, как тюлени, людьми — зеленые штаны, легкие рубашонки, кеды. Бронетранспортер пробирается через торговые ряды, крепость, крепостные ворота — дизайн из дюймовых труб с захватами. Серпантин вверх, на стену, на башню, а внутри, во дворе — минометы, нацеленные на город. Сверху конца нет подробностям.

Величественный и мелочный Герат, рай земной! Вот для этих считаных минут и вожу с собой из страны в страну мощный двадцатикратный бинокль. Голубое, с отблеском белка, стекло медленно сосредотачивается, переплывая неподвластное из-за шальных пуль расстояние. Случайная дверь, дувал, цвета земли, цвета Бухары и Самарканда, и вдали — так близко и так далеко — несколько пятен: могила Низами, "черный камень", и еще где-то могила.

"Женский сад" — 5 минаретов, а раньше их было двенадцать, и купол, под которым уже пять веков истлевают останки Низами. Здесь же могила.

Джами — у него юбилей, кажется, отмеченный ЮНЕСКО. Бронированная машина туда не может пройти.

Конспект. Воинская часть. Утки, водоем, ужин. Трус сопровождающий. Распри.

Бандиты на договоре. Вывод войск без потерь.

Роман надо писать с того, что знаю, может быть замена корреспондента? Видел с вертолета, с высоты кишлак Инженера. Это кличка знаменитого бандита. Вечером с 18 до 21 были у посла Николая Григорьевича Егорычева. Вот уж не ожидал, что когда-либо встречусь с этим человеком. Знаменитый первый секретарь Московской парторганизации. Очень интересно рассказывал об Афганистане и Москве. Скорее, говорить хотел лишь о прошлом. Постараюсь записать его рассказ в надежде, что кое-что пригодится, не утонет.