Сын башмачника. Андерсен

   — Где ты был? — спросила мать.

Он не ответил. Быстро прошёл и лёг на своё всегдашнее место и накрылся покрывалом.

   — Ты не заболел? — снова участливо спросила мать, садясь рядом.

   — Нет, — выдохнул с трудом из себя Андерсен.

   — Дай-ка я пощупаю твой лоб.

Мать положила ладонь на лоб сына.

   — Да у тебя жар, — только и воскликнула она. — Самый настоящий жар, ты простудился на ветру, — запричитала она.

Но это было не так — он заболел пониманием, что настоящий истинный мир сказочен и невидим; он закрыт для всех, но он-то и есть главный мир, в котором только и стоило жить.

ТЕАТР

Вымыв шею, лицо, он отправился в самое замечательное здание родного города — театр.

Благоустроенное здание жило мечтами о спектаклях, стены были пропитаны смехом зрителей и удивлением простолюдинов. Принято думать, что вся жизнь — театр. Это не так... Мы льстим жизни. Если бы жизнь была театром, как прекрасно было бы жить: великие эмоции, высокие озарения, одухотворённость, какую и за всю жизнь встретишь не у всякого. А главное, главное — великодушное парение над бытом, которого многим не даёт даже книга, ведь не всем дано представить героев, а тут вот они — живые, совсем живые, для тебя говорят со сцены, и ты — как Бог — взираешь на их жизнь и можешь судить о ней. А влиять на эту жизнь, обладая частицей таланта, божественности, может драматург, писатель, автор этих пьес, творитель слов, нет, право, есть нечто божественное в том, чтобы смотреть на сцену, где перед тобой не жизнь, а праздник жизни.

Ощущение жизни как праздника — разве не этому учит театр — сын забытых древних мистерий, таинств.

Нечто новое звало Андерсена. Он был возбуждён. Людей — тьма. Будущий сказочник воскликнул:

   — Ну! Будь у нас столько бочонков масла, сколько тут людей, то-то я поел бы!

Окружающие усмехнулись.

Комедия Хольберга, которого так любил читать по вечерам отец, «Медник-политик», на Андерсена не произвела впечатления.

Но театр показал Андерсену, что есть другая жизнь. И её можно видеть. Это поразило его. Но бывал он в театре один-два раза за зиму.

   — Эй, мальчик, — как-то окликнул его разносчик афиш Пётр Юнкер, — хочешь мне помочь?

Андерсен знал этого человека, он всему городу дарил афиши. Он наклеивал их в главных местах города, и афиши цвели, как прекрасные цветы.

   — Хочешь, подарю тебе афишу?

   — Мне?

   — Тебе.

   — За что?

   — Ты ведь любишь театр?

   — Да!

   — Ну вот, получай! — И Пётр Юнкер протянул ему волшебный лист с сообщением о спектакле...

Афиша шелестела в руках так нежно...

   — Спасибо.

   — Если хочешь разносить по своему кварталу афиши, то я каждый раз буду дарить тебе по одной! — пообещал разносчик.

   — Хочу, очень хочу, — разволновался Андерсен.

Из его рук афиши разлетались, как птицы. Но на спектакль денег всё равно не было. И, расклеив афиши, он сидел дома, пристально вглядываясь в каждую букву, сообщавшую о спектакле... Он уже научился читать, и каждое имя действующего лица возбуждало его.

Он без труда представлял себе героев спектакля, сочинял сюжеты, смеясь и плача над вымыслом, как не плакал от обид улицы и не смеялся от радости леса.

   — Ну что, сынок, опять что-нибудь сочинил? — ласково, как всегда, говорил отец.

   — Да. Ты уже кончил работу? Почитаешь мне Библию?

   — Почитаю. Иисус Христос был, как и мы, человек, только необыкновенный.

   — Не говори так, папочка, прошу тебя, мне страшно. — Сын бросился к нему и обнял его маленькими ручонками. — Бог накажет тебя, и ты будешь страдать!

   — А разве мы сейчас не страдаем? Мы еле-еле умудряемся выжить. Посмотри, и я и мать работаем с утра до вечера — и всё равно мы бедны, как церковная мышь... Мы не знаем, что будем завтра есть.

   — Папочка! Мы хорошо живём. Мне хороню, я счастлив с тобой и с мамой. Я не хочу, чтобы Бог на тебя обижался, мне страшно. Будь как все. Никто не говорит о Боге, что он человек. Он Бог. Он — всё...

   — Может быть, ты вырастешь и поймёшь меня, сын, — сказал отец с тоской в голосе.

   — Утром на его руке появились три большие царапины.

«Это дьявол тебя царапнул», — подумал мальчик и стал молиться, чтобы Бог простил его отца. Ведь Бог милостив.

Он ко всем добр по-особенному. Мальчик верил, что он всё улыбался и грозил большим пальцем тем, кто говорил богохульные вещи. Бог был законом неба и земли.

Всё радостней отец уходил в лес. С сыном или без него. Он устал жить навязанной жизнью. Лес был раем.

Отец мог свернуть сына с Божьего пути. Мать искренне боялась за сына. Она уже давно поняла, что детей у неё больше не будет.

БАЛЬНЫЕ БАШМАЧКИ

Однажды за окном удача взмахнула крыльями...

Барское поместье объявило: нужен башмачник. Если подойдёт — домик в ближней к поместью деревне, да при домике сад и пастбище маленькое для коровы.

— Ну вот, мои молитвы дошли до Господа! — высоким голосом говорила мать. — Помещение задаром да постоянный заработок — о чём нам ещё мечтать! — Она даже похорошела от своей мечты.

Беседовали так, словно уже всё получили...

   — Отец, иди к помещице...

   — Да уж надо собираться, пока другие не обогнали...

Собрался в путь — довольный. Маленький Андерсен проводил его за город, понимал: решается судьба семьи. Смотрел вслед отцу — Бог видит их страдания. Бог поможет... Быстро шёл отец, радостно... Мальчик был уверен — всё обернётся хорошо. Какая-то радостная тишина, предшествующая перемене жизни в лучшую сторону, осознавалась им всею силою души. Мальчик горячо молил Бога об изменении судьбы. В молитве находил он успокоение. Она собирала его силы, давала счастье приобщения ко всему сущему. Молитва никогда не вредила, позволяла ему в любой миг обратиться к Богу; на земле не было ни одного человека, к которому он мог всегда обратиться, только Бог, и мальчик привык к нему, как к живому человеку, которому можно рассказать всё на свете.

Наконец вернулся возбуждённый отец...

Помещица прислала шёлковой материи, кожу должен был купить сам башмачник.

   — Траты большие, но необходимые, — констатировала мать.

   — Деваться некуда, — вздохнул отец.

Заняли денег — купили кожу. Она была как живая — ласковая и нежная. Просила скорее превратить её в бальные башмачки. Мальчик гладил её, как спасение.

Бальные башмачки стали смыслом существования маленькой, уставшей от невзгод семьи.

   — Цветы разведём, — радовалась мать.

   — Я обязательно буду слушать кукушку.

   — Будут вам и цветы и кукушка, — весело говорил отец, приноравливаясь к работе.

Только надежда делает нас счастливыми.

И пошло дело. Андерсен то и дело подходил к отцу и молча следил за его работой.

   — А у Золушки такие же были?

   — У Золушки были куда как хуже... — с искринками в глазах отвечал отец.

   — И славно, и хорошо, — соглашалась со всем мать, — только бы работа спорилась.

Пальцы отца летали в воздухе, иголка и нитка спешили вслед за ним, иголка остро улыбалась, всё солнце горело на её маленькой головке.

А нитка, нитка, чудо что за нитка, поспешала за этим солнышком всем своим извилистым узеньким тельцем и не задыхалась в своей тяжёлой погоне. Башмак оживал медленно, Андерсену даже показалось, что он почувствовал, как первый бальный башмачок сделал вдох — такой тихий, такой тихий, что даже острая иголка его не услышала и продолжала колоть, как неживую, его материю, а она ожила, ожила, ожила! Будет, будет вам садик: с цветами, над цветами будут плясать бабочки, приглашая на вальс цветы. Ведь что за прелесть эти лепестки!

   — Папа, я чувствую, как будут пахнуть цветы на нашей клумбе!

   — Я тоже, — засмеялся отец.