Алексей Константинович Толстой

Иоанн Дамаскин сложил к ногам калифа все свои регалии, отказался от богатства и стал послушником в небольшом монастыре Саввы Освященного. Самым знаменитым местом поэмы является гимн обретшего духовную свободу Иоанна Дамаскина, с которым он обращается ко всему окружающему миру:

Однако Иоанну Дамаскину предстояло суровое испытание. Монастырская братия приняла его с недоверием. Никто не хотел становиться его духовным наставником, пока не нашёлся старец — неистовый фанатик: его сумрачная натура противилась всему светлому и прекрасному. Он запретил Иоанну Дамаскину писать стихи; тому ничего не оставалось иного как обуздать свой поэтический гений. Но вскоре один монах попросил его сочинить погребальную песнь только что скончавшемуся иноку. Иоанн Дамаскин был не в силах отказаться. Этот тропарь —

и в наши дни поётся при похоронном обряде в православной церкви.

Суровый наставник наложил на Иоанна Дамаскина епитимью: очистить все отхожие места обители. Но, выполнив это, Иоанн Дамаскин вновь обрёл право стать поэтом.

Из-под пера А. К. Толстого вылился настоящий апофеоз искусству; рядом с этой поэмой трудно поставить что-либо другое в мировой поэзии. В России же «Иоанн Дамаскин» был особенно актуален, поскольку уже приближалось время Писарева и «писаревщины», провозгласившее полную бесполезность искусства. Читатель типа тургеневского Базарова, пробежав всего лишь несколько строк «Иоанна Дамаскина», с презрением отвернулся бы; а ведь именно такой читатель начинал делать погоду. Но ars longa, vita brevis [48]. Писаревские инвективы в адрес Пушкина и вообще поэзии давно уже отнесены в сферу исторических курьёзов; сочиненные же Иоанном Дамаскиным песнопения уже более тысячи лет остаются частью богослужебного канона как западной, так и восточной христианских церквей.

Неожиданно поэма А. К. Толстого едва не стала жертвой склок в правительственных сферах. Поэт послал один экземпляр «Иоанна Дамаскина» Ивану Сергеевичу Аксакову для публикации в «Русской беседе». Второй экземпляр был отправлен императрице, в покоях которой Толстой ранее уже читал отрывки из поэмы. Новым шефом Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии был назначен князь Владимир Андреевич Долгоруков, недолюбливавший славянофилов. Ему донесли, что в первом номере «Русской беседы» за будущий год печатается сочинение А. К. Толстого «Иоанн Дамаскин», не подававшееся в духовную цензуру и, следовательно, её не прошедшее. Долгоруков распорядился остановить издание. Однако Иван Аксаков послал корректуру министру народного просвещения Евграфу Петровичу Ковалевскому, и тот, зная, что поэма очень понравилась императрице, разрешил публикацию. Долгоруков рассвирепел и при встрече стал выговаривать Ковалевскому, как он посмел пренебречь его запретом. На это Ковалевский резонно ответил, что Долгоруков не глава Кабинета министров и считаться с его мнением вовсе не обязательно.

Постепенно продвигалось дело об отставке поэта с придворной службы. В Погорельцах флигель-адъютант граф А. К. Толстой наконец-то получил уведомление министра двора за № 226, датированное 5 марта 1859 года:

«Государь Император Высочайше повелеть соизволил: уволить Ваше Сиятельство, согласно просьбе Вашей, в бессрочный отпуск во внутренние губернии России с правом отлучаться за границу, когда Вы в том будете иметь надобность, без испрошения на то особого дозволения, но с тем, чтобы Вы о каждой такой отлучке доносили мне. При сем Вашему Сиятельству дозволено проживать в С.-Петербурге и в таком случае вступать в исправление служебных обязанностей по званию флигель-адъютанта».

Итак, отставка была не полной. Александр II упорно не хотел расставаться с другом детских лет. Императрица, к которой Алексей Толстой испытывал искреннюю привязанность, также втайне не одобряла его вольнолюбивых настроений. Она видела, что в окружении её мужа не так уж много умных, а тем более честных людей, и такому воплощению благородства, каким был Толстой, никак не следовало покидать царя в трудные годы. Сам поэт также не ощущал душевного комфорта. Он попытался отвлечься от внутренних тревог и обратился к сюжету, уже неоднократно использованному в мировой литературе, и к герою, о котором, казалось бы, всё сказано — легендарному покорителю женских сердец Дон Жуану. Это первый опыт А. К. Толстого в драматургии.

Вступать в соревнование с Пушкиным дело рискованное, и, пожалуй, Толстой проиграл. Его драматическая поэма «Дон Жуан» не обрела той популярности, которой пользуется пушкинский «Каменный гость». Герой Пушкина — поэт своей жизни; толстовский Дон Жуан — резонёр и скептик, давно разуверившийся «во всём, что человеку свято». Свою главную мысль Толстой сформулировал следующим образом: « необходимость зла, истекающая органическииз существования добра». Однако надо признать, что для сюжета о Дон Жуане она слишком отвлечённая. Именно поэтому Алексей Толстой прибегнул (вслед за «Фаустом» Гёте) в прологе к форме средневековой мистерии. Критика сразу же стала упрекать его в подражании.

Ответ русского поэта вряд ли можно признать убедительным. Вот как А. К. Толстой излагает сюжет драматической поэмы в письме своему постоянному корреспонденту Болеславу Маркевичу:

«Дон Жуан ищет идеала, не находит его и, рассерженный этим, бросает вызов Творцу, издеваясь над его созданиями и попирая их ногами. Он встречает донну Анну, но и в этой встрече видит лишь любовное приключение, потому что не верит в собственную любовь. Слова донны Анны в ту минуту, когда она в последней сцене покидает его, озаряют его как молния. В тот миг, когда он её теряет, он понимает, что любит её, но уже слишком поздно, приглашённая статуя является, чтобы окончательно открыть ему глаза, — в согласии с тем, что было решено на кладбище. Эта статуя не есть ни каменное изваяние, ни дух командора. Это — астральная сила, исполнительница решений, сила, равно служащая и добру и злуи уравновешиваемая противоречиями между волей сатаны и волей ангелов (положение, подготовленное ещё в сцене на кладбище), каббалистическая идея, встречающаяся во всех трудах по герметике, в наши дни незримо возникающая вновь в каждом изъявлении нашей воли, зримо же — в каждом явлении магнетического и магического свойства. Сатана не может взять Дон Жуана своими руками, он нуждается в посредствующем лице, чтобы окончательно им овладеть, и это посредствующее лицо воплощается в подобие статуи, приглашённой Дон Жуаном. Овладение совершается не в физическом, а всецело в духовном смысле, однако в символической форме».