Звонкий колокол России (Герцен). Страницы жизни

Фиакр неторопливо катил вдоль Страсбургского бульвара, перекрещивающегося с тенистым бульваром Сен-Дени — еще королевским, одним из старейших на исконном поясе чудесных каштановых аллей столицы… За перекрестком, как продолжение Страсбургского, начинался прямой как стрела Севастопольский бульвар, застроенный большими, самодовольными зданиями — жилыми, торговыми, общественными. В красивом сквере против классического ансамбля Центральной школы искусств и ремесел листва старых лип и каштанов засыпала скамьи и дорожки, где пара влюбленных при свете дня никак не могла прервать прощального поцелуя, уже рискуя привлечь внимание постового… За пересечением с просторной Рю де Тюрбиго фиакр остановился перед гостиницей, заранее избранной седоком. Место было оживленное, в нескольких кварталах от «Чрева Парижа» — знаменитого центрального рынка. Недалеко отсюда и до главной почты, и до Французского банка, и до Моста менял через Сену к острову Соте с Дворцом юстиции и главной полицейской префектурой Парижа. Близость такого учреждения успокоительна для чужестранца со средствами…

Когда в просторном комфортабельном номере горничная распаковала оба чемодана, развесила в шкафу и разложила по полкам всю дорожную амуницию приезжего, он запер свой номер и отправился в город на почту и в ресторан. При всем безразличии к архитектурным и природным красотам, он все-таки дошел по аристократической улице Риволи до здания Лувра. Обойдя его сбоку, он остановился на площади Карусели.

В садах Тюильри, расцвеченных желтыми и алыми тонами увядания, было столько грации, грусти и стройности, что Николай Васильевич забыл о еде и пошел вдоль аллей, оглядываясь на статуи. Миновав дворец [9] и оранжерею, очутился он посреди площади Согласия с луксорским обелиском, испещренным загадочными иероглифами. И в эту минуту, будто по режиссерской воле, проглянуло сквозь городскую дымку и осенние облака парижское сентябрьское солнышко. И струи обоих фонтанов, до того мига казавшиеся белесоватыми, бесцветными, сделались волшебно-радужными, будто хотели помочь людям раскрыть тайну древнеегипетских письмен, может быть таящих ключ к величайшим загадкам жизни… А в следующий миг, забывая о просторной перспективе Елисейских полей с далекой площадью Звезды, он внезапно представил себе, что именно здесь, почти на месте обелиска и фонтанов, грозная революция воздвигла на черно-красном помосте уродливое чудовище гильотины, и под ножом этого чудовища скатились в корзину головы Людовика, Марии-Антуанетты, а потом и Робеспьера…

Он спустился на великолепную луврскую набережную, бросил взгляд на ритмические арки гранитного моста Понт де Неф и бульваром вернулся в свою гостиницу. Портье тут же вручил ему письмо, только что полученное: этот служащий напрасно дивился, сколь быстро постоялец успел известить корреспондента о своем прибытии: адрес этого отеля Постников оставил своим женевским друзьям заблаговременно! Более того: некое доверенное лицо в Париже, имевшее отношение к посольству Российской империи, через каждые трое-четверо суток опускало в почтовый ящик парижские открытки, адресованные пану Тхоржевскому, с обратным адресом отеля на Севастопольском бульваре и неизменной подписью: искренне ваш Николай Постников…

Вот что написал ему теперь в ответ пан Станислав со знакомой женевской улочки Рут де Каруж 28 сентября 69-го года:

«Милостивый государь, пользуясь вашим адресом, имею приятность сообщить вам, что Александр Иванович Герцен в Париже, — живет в Гранд отель дю Лувр, шамбр № 328. Если вам угодно поговорить о деле — адресуйтесь от моего имени во время, какое может он назначить для свидания».

Позабыв и про усталость, и про обед, Николай Васильевич чуть не бегом пустился к телеграфу.

Снова воротившись в свое временное парижское жилье, он стал нетерпеливо расхаживать по номеру, хватая мимоходом то книжку с полки, то экземпляр газеты, то номер журнала. Усилием воли заставил себя успокоиться и раскрыл переплетенный комплект газеты «Колокол» за 1868-й, подарок Тхоржевского и Огарева. Николай Платонович еще дважды виделся с Постниковым перед тем, как тот покинул Женеву три недели назад, и выказывал будущему издателю свое полное расположение. Возможно, и он, и Тхоржевский предупредили Герцена о предстоящей деловой встрече…

Постников тревожно спал эту ночь, а весь следующий день он посвятил подробнейшему чтению записей в красной тетради с плотной обложкой. На этой красной обложке тщательно оттиснуты золотом слова: «СПИСОК БУМАГАМ КНЯЗЯ П. В. ДОЛГОРУКОВА». Одно перечисление документов занимало лист за листом всю тетрадь. О, этот список произвел кое-где немалое впечатление! Возможно, был недавно скопирован в наисекретнейшем порядке… До самого вечера Николай Васильевич что-то подсчитывал и о чем-то размышлял, перелистывая страницы списка. Пан Тхоржевский не без колебаний доверил тогда этот список возможному будущему покупателю… Сам же покупатель так нервничал в своем номере, что вынужден был принять на ночь снотворный порошок. И лишь в субботу, 2 октября, после стольких часов треволнений получил под вечер телеграмму, всего из двух слов, наполнивших его радостью. На бланке стояло:

«Свидание разрешается».

Оставив Брюссель, семья Александра Ивановича Герцена, или, вернее, часть семьи, несколько дней жила в Париже.

По привычке Александр Иванович остановился в хорошо знакомом ему Отель дю Лувр вблизи Пале-Рояля. Он ненавидел тесные помещения и мог работать только на просторе, расхаживая по нескольким комнатам, лучше даже в разных этажах, как было в его лондонском доме, среди обстановки красивой, удобной и без претензий на новейшую мещанскую моду. Убогие комнатки-клетушки с унылой казенной мебелью наводили на него тоску, ввергали в состояние меланхолии. Не любил он библиотек и читальных залов — всегда старался получать книги на руки и работать в кабинете, наедине с самим собою.

Как никто другой, умел он работать с газетами и научной литературой. Выхватывал из газетной полосы самую суть, пропуская без внимания лишнее, как кит-полосатик удерживает во рту пищу, отцеживая и выбрасывая тонны морской воды! Использованные кипы газет он либо отсылал туда, откуда получал, либо переотправлял дальше, другому читателю, другу или единомышленнику. Не делай он этого — груды прочитанного быстро заполонили бы все рабочее место или весь номер в отеле.

И еще умел запечатлевать мгновенно рождающуюся мысль, случайную ассоциацию, проблеск идеи… Так запечатлевать, чтобы не дать им рассеяться, подобно облачку в небе, чтобы не уронить, не утратить. Всегда под рукой что-то начатое — либо статья задуманная, либо дневниковая страница, зародыш очерка, а то просто начатое письмо. Особенно к собственному альтер эго — второму «я» — Огареву. Их и письмами не назовешь — это лаконичные наброски, сделанные разом, в краткие минуты, с предельной откровенностью, обнаженностью чувств и мыслей. Как они проносятся в уме — так и застывают на листе бумаги, часто в обрывках слов, сокращениях, намеках, иносказаниях. Получается как бы живая запись сердечного пульса, кардиограмма ума и души… Но и в них, в этих письмах, все-таки приходится блюсти осторожность и не столько писать, сколько намекать! Письма тайно вскрывает и французская, и швейцарская, и бельгийская полиция. Ведь однажды, в 1850 году, его, Александра Герцена, уже высылали из Франции, как нежелательного иностранца и опасного деятеля…

Да и теперь, в прошлом месяце, в соседней Бельгии пригласили его в министерство юстиции, и некий чин из управления общественной безопасности, любезный до приторности и явно обеспокоенный присутствием в Бельгии г-на Герцена, въедливо расспрашивал, надолго ли он сюда, каковы его политические планы, будут ли в Бельгии издаваться «Колокол» и «Полярная звезда»… А он-то намеревался купить здесь новый дом и сплотить в этом доме всю семью, возможно и вместе с Огаревым… Очень скоро он почувствовал, что за ним установлен строгий полицейский надзор. Нет, не стоило оседать в такой стране! «Была разлука без печали» — и вот Париж…