Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе (ЛП)

Паники не было. Все соблюдали порядок. Хотя никто этого не сказал, я чувствовал, что большинство рабочих были довольны, что их эвакуируют в более безопасный район страны.

До полудня все толклись в цеху, а потом выстроились в очередь к кассе. В половине первого мы решили, что кассир не появится до двух часов. Когда и в два кассир не пришел, рабочие стали выходить из очереди, однако по домам не расходились. В четыре часа кассир так и не появился. Рабочие ворчали, ругали Громова: кто-то даже сказал, что готов его задушить. Я решил пройти по заводу и посмотреть, что же делается в других цехах.

Мне открылось жутковатое зрелище. Огромный Первый шарикоподшипниковый завод, где день и ночь семь дней в неделю трудились 16 тысяч человек, походил на гигантского мертвеца. Я проработал на заводе девять лет и покидал его с грустным чувством, тем более что мы были вынуждены бежать от нацистов. Кто знает, что нас ждет — возможно, я никогда больше сюда не вернусь. Что если немцы продолжат наступление, и тогда нам придется через несколько месяцев эвакуироваться из Куйбышева? Мне грустно было думать, что я могу так никогда и не получить диплом инженера — а ведь я хотел этого больше всего на свете.

Я прошел через несколько цехов, и вдруг меня кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел бежавшего ко мне знакомого: он запыхался, в глазах его стояли слезы. Он был так взволнован, что в первый момент я его даже не узнал. С лица его пропала обычная широкая улыбка.

«У вас есть минутка?» — спросил он.

Я кивнул и подождал, пока он отдышится. Потом он заговорил: «Товарищ Робинсон, я должен сказать вам что-то важное. Я хочу поделиться с вами наболевшим, потому что вам я доверяю».

Он посмотрел мне в глаза, вероятно, ища поддержку. Должно быть убедившись в моем сочувствии, он продолжил: «Вначале мы были совершенно уверены в партии и правительстве. Они обещали, что через пятнадцать лет мы перегоним Америку. Обещали, что на русской земле не будет больше войн. Мы всем сердцем и всей душой поверили этим обещаниям. Но теперь… Наши вожди, кажется, бежали подальше от опасности, бросив нас на произвол судьбы. Сегодня они уехали из Москвы, а люди остались в городе на милость кровожадных немцев».

Тут он замолчал, снова посмотрел мне в глаза и добавил: «Прошу вас, товарищ Робинсон, если вам повезет и вы попадете на Запад, пожалуйста, расскажите там всю правду о советской системе; скажите, что русский народ жестоко обманут, что подобного обмана история еще не знала. Мы страдали, нас лишили всего хорошего в жизни, и теперь оказывается, что все, что нам обещали, — обман. Начиная с 1917 года от нас требовали жертв ради светлого будущего. Сейчас мы знаем, что наши вожди обманули нас, вступив в соглашение с Гитлером: пакт — это камень на нашу могилу. Изнурительный труд, недоедание, когда мы месяцами не видели мяса и нередко ложились спать с пустым желудком, — все это в надежде, что придет день, и благодаря нам жизнь станет лучше. Теперь надежд не осталось».

Он разрыдался, словно ребенок, закрыв лицо руками. Я похлопал его по плечу, полагая, что этот жест его успокоит, и попытался убедить, что даже если немцы возьмут Москву, не все потеряно, ведь больше чем три четверти территории страны останется в руках русских. Кажется, мои слова возымели действие. Он поблагодарил меня и вернулся в цех. Я понимал, что этот человек говорил со мной искренне, что он не был агентом НКВД. В то время, когда немцы днями и ночами бомбили Москву и могли вот-вот войти в город, НКВД перестал охотиться на контрреволюционеров. Как и все москвичи, сотрудники этой организации были заняты собственной безопасностью и выживанием.

Рабочих нашего цеха я нашел в самом скверном настроении. Было уже шесть вечера, кассир так и не пришел, и никто не знал, когда он наконец появится. Я решил пойти домой, благо я жил в десяти минутах ходьбы от завода. По дороге купил дневную норму черного хлеба (шестьсот граммов). Этот хлеб, три завалявшиеся карамельки и чай — вот и весь мой ужин. Я провел на ногах почти целый день, очень устал и прилег отдохнуть. Лежал и думал о том знакомом, который рискнул поделиться со мной своими сокровенными мыслями. Ясно было, что не он один чувствует себя обманутым. Одиннадцать лет я наблюдал, как русские стоически мирятся с убогим жильем, полуголодным существованием, жалкой одеждой, веря, что их вожди сотворят для них лучшую жизнь. В то время я четко понял: доверие к советскому строю потеряли не только простые люди. Многие коммунисты избавлялись от партбилетов: одни рвали их в клочки и выбрасывали в туалет, другие стирали имена, вырывали фотографии и избавлялись от билетов прямо на улице (я сам видел, как они валяются на тротуаре).

Я не надеялся, что кассир появится сегодня на заводе, и решил не возвращаться на работу до утра. Оказалось, я допустил большую ошибку. Рабочие остались на заводе ждать кассира, и когда в девять вечера он не появился, отправились к главному бухгалтеру в заводоуправление. После того как они принялись бить стекла в окнах управления, к ним вышел бухгалтер и пообещал, что деньги вот-вот привезут. Битье окон продолжалось до 1:45 ночи, пока не прибыл фургон в сопровождении милиционеров. В контору внесли саквояжи с деньгами, и рабочие наконец получили свою зарплату.

Когда я утром протянул расчетный лист кассиру, рядом с которым стоял Громов, оба посмотрели на мой лист, после чего Громов что-то негромко сказал кассиру. Тот отсчитал мне тысячу рублей вместо трех тысяч, как всем другим рабочим моей квалификации (в то время пять рублей соответствовали одному американскому доллару). Я решил, что в этой ситуации лучше всего не спорить. Громов мне отомстил!

Пусть мне недоплатили, зато я получил важный урок жизни в Советском Союзе. Интересно, что стоило чаше терпения рабочих переполниться, и они повели себя неожиданно. Традиционный страх перед властью — страх пополам с покорностью — исчез. Они понимали, что, если человек, облеченный властью, обещает им нечто для них важное, следует не сдаваться до тех пор, пока он не сдержит слово. За двадцать три года жизни в России я не раз вспоминал этот урок.

Поезд в Куйбышев отправлялся только в 6 часов, дел у меня никаких не было, и я решил поехать в центр города и посмотреть, что там происходит. До центра я не добрался. На трамвайной остановке столпились сотни людей с узлами и чемоданами, большинство из них, как мне показалось, были евреи, беженцы, сделавшие свой первый шаг к спасению. Трамваи были забиты до отказа. Я вернулся на завод и, пообедав в пустой столовой жидкими щами с куском черного хлеба, пошел домой.

На двери моей квартиры висела записка от Громова с просьбой немедленно к нему явиться. Я оставил записку без внимания, но минут через тридцать в дверь постучали. Громов прислал за мной четверых рабочих из нашего цеха. Они должны были привести меня на завод, где мне выдадут билет на поезд до Куйбышева. С собой разрешалось взять один чемодан с вещами. Я сказал, что без своего сундука, который я привез из Америки, я никуда не поеду. Когда они поняли, что уговаривать меня бесполезно, то решили найти для моего сундука тачку. Тачку найти не удалось, и дело кончилось тем, что мой сундук взгромоздили на кусок жести и поволокли его к заводу. На улице прямо возле нас неожиданно остановился грузовик: в кабине сидели двое заводских, которым Громов поручил передать мне билет. Они сказали, что билет мне на самом деле не нужен, я могу вместе с ними доехать до Горького на грузовике, а там пересесть на пароход до Куйбышева. Итак, мой сундук погрузили в кузов грузовика, я втиснулся в кабину, и мы поехали на восток.

За несколько недель до начала эвакуации по Москве поползли всякие слухи о немцах. Их представляли чудовищами, кровожадными изуверами, которые насилуют женщин и отрабатывают технику штыкового удара на детях. Однако не слухи, а газетные статьи о том, что творят немцы на оккупированных территориях, вызвали массовый исход евреев из Москвы. Едва стало известно о демонтаже и готовящейся эвакуации заводов, тысячи евреев потянулись из города. Если Кремль отдает Москву, рассуждали они, — то оставаться в столице на милость немцев они не хотят. Они бросали работу и дом и уходили, оставив двери своих квартир незапертыми.