Война: ускоренная жизнь

Пахали и сеяли сообща, но больше старались на своих огородах посеять ячмень, а то и пшеницу, благо огороды в то время были по целому гектару.

Продукты иссякали и тайники пустели, стали экономить на хлебе. На ветряных мельницах уже редко кто размалывал зерно, перешли на ручные мельницы, звали их крупорушками. Мука получалась крупная, грубейшего из грубейших помолов. Просеивали, добавляли вареный или тертый картофель. Соли в хлеб не клали — берегли для варева. Но как бы ни экономили, а запасы с довоенного времени кончались.

После весенних работ ходили на поле, где в прошлом году был посажен колхозный картофель, так и не убранный. Зимой он замерз, весной оттаял и погнил в земле. Но, как говорится, голь на выдумки. Узнали ведь, что крахмал остается целый.

Копали мы эту картошку, приносили домой, сушили, толкли в ступе, смывали водой и получали крахмал, правда, черный какой-то, но ничего. Если сварить с сушеными фруктами, то есть можно, даже вкусно.

А потом повадились ходить на молоканку. В соседних селах немцы организовали прием молока от населения. После переработки молока оставалась сыворотка, и ее продавали населению по марке (немецкими) или десять рублей (советскими) за ведро. А очередь! Бывало, и не всегда возьмешь, а если возьмешь, принесешь домой, мать картошки сварит, зальет сывороткой — и на стол. Ешь, аж за ушами потрескивает. Деликатес, скажу я вам!

Где-то в августе ходили на поля, на которых в прошлом году были посеяны ячмень или пшеница. Издавна известно, что как бы качественно ни убиралось, зерно все равно осыпается и на следующую весну прорастает, вот мы и собирали уже созревшие колоски. Сушили, обмолачивали и, пропустив через ручную мельницу, пекли небольшие лепешки, «лупежаками» их у нас называли. Ходили в лес, собирали дички-яблоки, груши, ягоды терновника.

— Зима все подберет, — говорили старики. На зерно да картошку не очень надеялись — приедут немцы с полицаями, отыщут, заберут, и стучи тогда зубами впустую.

Подошла страда, но убирать было почти нечего, посеяли-то самую малость и убрали быстро. А вот куда дели собранный урожай, я затрудняюсь сказать даже по прошествии стольких лет. Скорее всего, нашему брату сорванцам тогда не обязательно было знать. В огородах же убрали все, кто чего сеял, и спрятали в тайники. На картошку урожай выдался хороший, засыпали в погреба, но больше в ямы, и хорошо укрыли, подальше от греха.

Было и такое: спрячут в тайник что получше — и успокоились, а проверить-то не всегда есть возможность. Надо или землю копать, или еще там как, и делать это надо втихую, потому без нужды и не трогали, надеясь на лучшее. А когда это лучшее пришло, открыв тайник, обнаруживали: или сгнило, или подпортилось и вышло. Так нехорошо, и так плохо».

Имелось и еще одно «плохо». Тайники эти немцы, не без помощи полицаев, конечно, со временем научились отыскивать, и мужикам приходилось быть изобретательными, прятать с выдумкой. Благо опыт по части утаивания хлеба у отдельных селян имелся еще со времен раскулачивания и пошел на пользу.

В соседней с Курской Воронежской области в деревне под названием Болдыревка оккупанты рыскали в поисках провианта так же интенсивно, как и везде. Бродили по дворам, отбирали хлеб и картошку.

— Так они могут и ямы с зерном в поле обнаружить, — беспокоился, как говорится «свой», староста Степан Кисляков. — Что делать?

Пожилые крестьяне подсказали: «Сейте там озимые — не догадаются». Так и поступили. Немецкий комендант даже похвалил Кислякова за инициативу и хозяйственность.

Уже в первую военную весну отправились в село за продуктами многочисленные горожане — кто вещи на харчи поменять, кто в надежде еду заработать.

«Весной 1942 года весь Донбасс двинулся в село, — рассказывал Дмитрий Каланчин. — Все дороги были запружены мешочниками-меняльщиками. Среди них и мы с отцом. Мы шли в деревню Гавриловку уже Днепропетровской области к дальним родственникам. Менять у нас было нечего, но отец знал сапожное ремесло и надеялся им подработать. До села было 120 километров, и голодали в дороге мы здорово. Смотришь, идет немецкая колонна, подбегаешь к обочине, объедки, что они с грузовиков бросают, подбираешь и ешь тут же.

Помню, нашли дохлую, уже завонявшую лошадь. Жрать хотелось страшно, и мы с ее задней ляжки отрезали покрытого «зеленью» мяса, разожгли из какого-то мусора костер, поджарили его и съели. Ели его и по дороге.

В Гавриловке поселились в брошенном доме, который принадлежал уехавшему в эвакуацию председателю одного из колхозов — их в селе до прихода немцев было четыре. Обувку новую в то время взять было абсолютно негде, и работы у отца хватало. Починить чоботы — ведро кукурузы. Чем не жизнь.

Из Донецка мы со старшим братом привезли в село на тачке-тележке двух наших сестренок, одной годик был тогда, другой — четыре. Мама и другие шли с нами пешком. Так спаслись от голодной смерти.

Колхозы немцы не тронули, только вместо председателей назначили старост да названия сменили. В Гавриловке колхоз им. 10-летия Октября стал «хозяйством Родемахера». Кто такой этот Родемахер, никто не знал, да оно никому и не надо было. Колхоз «Заря коммунизма» назвали именем какого-то фашистского идеолога, а «Заря Советов» получил имя фельдмаршала Роммеля.

Немец-комендант был один на два села, а работать людей денно и нощно заставляли старосты и полицейские. Практически все делалось вручную, только сеяли на быках и молотили кое-где оставшимися от колхозов молотилками. Урожай немцы вывезли подчистую, людям не оставили ничего. Селянам давали за работу зерноотходы и немного кукурузы. Спасались люди за счет огородов и, конечно, скотины. С коровы надо было сдать в сезон 1200–1300 литров молока, со двора — 300–400 кг мяса.

Кроме того, они попросту забирали скот по разнарядке. Когда она в село приходила, понять было легко — во дворах, кому корову сдавать, крик и плач. Для того чтобы с голоду не помереть, оставались огороды, благо были они там большие, по 50 соток. И все равно по сравнению с городом селяне тогда жили много легче. Во времена больших потрясений, смен власти, войн или революций человеку при земле до лучших дней дожить проще»

Подобная ситуация наблюдалась без особых изменений практически на всех оккупированных немцами территориях СССР (кроме Прибалтики). К примеру, во Ржеве осенью 1941 года для снабжения продовольствием германской армии был создан земельный отдел, которым был установлен рабочий день для жителей деревень — с 7 утра до 17 часов. Крестьяне за работу получали от 200 до 400 г ржи, остальное изымалось.

Кроме снабжения продовольствием себя, немцев и полицаев селянам приходилось кормить и партизан, а также всех тех, кто, отсиживаясь в лесах, мародерствовал под маской «народных мстителей». Таковые тоже имелись. Так же, как имелись и провокаторы, встречи с которыми далеко не всегда заканчивались благополучно, как это произошло с добросердечной крестьянкой села Финев Луг Ленинградской области Л.Е. Борисовой:

«В деревне стали появляться партизаны. Как-то заходит один ко мне: «Я партизан, голодный» Жаль его, да нет ничего, кроме лепешек из лебеды. «Вот возьми», — говорю. Взял он две лепешки, ушел. А наутро меня в комендатуру вызвали. «Партизан кормишь?» — спрашивают. Я отнекиваюсь: знать, мол, никаких партизан не знаю. «А это что?» — спрашивает немец через переводчицу и протягивает мои лепешки. А из другой комнаты вчерашний «партизан» выходит. «Я ведь у вас был, не так ли?»

Тут уж я не выдержала: «Ах ты гад, — говорю, — бессовестный! Голодного обобрал, да еще и настукал! Ну уж попомнится тебе это — Господь не оставит такую подлость безнаказанной!» Совсем не думала тогда, как мне это аукнется. И несдобровать бы, конечно, только переводчица местная была, и всех моих слов не перевела. «Партизан» съежился, как сморчок, и вышел. А меня отпустили»

Надо сказать, что у снабжавшихся продовольствием сразу из нескольких источников партизан дела с едой обстояли довольно неплохо. Так, командир действовавшей в Белоруссии 222-й партизанской бригады М.П. Бумажков докладывал своему командованию: «Средний дневной рацион партизан составлял: хлеба печеного 1 кг, крупы — 50 г, мяса — 300 г, картофель особо не нормировался». Похожие цифры были и в отчетах других бригад.