Записки русского интеллигента

В этой антрепризе в качестве гастролёра участвовал и Ф. И. Шаляпин. Как-то шла «Рогнеда», и Фёдор Иванович пел «старца». Я, находясь за кулисами, заглянул к нему в театральную уборную. Он сидел перед тройным зеркалом и сам гримировался перед выходом на сцену. Это была настоящая художественная работа.

У Бородая, также в качестве гастролёра, пел и другой замечательный артист – баритон Девойод, француз по национальности. Хотя ему было уже под шестьдесят лет, он сохранил удивительный по колоритности голос. Последнее время Девойод постоянно жил в Москве. Говорят, это было связано с договором между ним и Коршем, которому принадлежал театр в Петровском переулке {182}. Ходили слухи, будто артист проиграл когда-то в карты очень крупную сумму (называли 20 тысяч рублей) и не мог расплатиться. Корш заплатил за него долг с условием, что он останется в Москве и будет петь здесь, пока не отдаст долг Коршу. Публика его очень любила. Однако сумму в 20 тысяч рублей сколотить было не просто, к тому же в Москве Девойоду жилось совсем неплохо. Он давал уроки и часто выступал в концертах.

Давали оперу «Риголетто», и утром, как обычно, проходила репетиция. Девойод что-то был недоволен оркестром, грубиянил и заметно волновался. По-видимому, обругал оркестрантов, и те встали и покинули зал репетиций, доканчивать пришлось уже под рояль. Девойод от всего этого ещё более разволновался.

Вечером начался спектакль. Артист пел исключительно хорошо, но во время сцены с Джильдой ему сделалось дурно и он упал. Я сам на спектакле не был, о случившемся мне позже рассказывала Боброва-Пфейфер (кстати, превосходная певица и замечательной красоты женщина), которая пела Джильду. С её слов мне известно, что когда начался их совместный дуэт, Девойод положил руку ей на плечо, чего раньше не делал, очевидно, ему уже трудно было стоять, но он продолжал петь. Вдруг Боброва чувствует – рука сделалась тяжёлой, точно вылитой из свинца, и вслед за этим Девойод упал {183}.

Артиста на кладбище Введенские Горы {184} провожала вся труппа. Мессу в католической церкви пели хор и солисты театра.

Встречи с А. С. Аренским и Е. И. Збруевой

Из моих знакомств, относящихся к тем временам, расскажу, как я встретился с Антоном Степановичем Аренским и артисткой Большого театра замечательной контральто Евгенией Ивановной Збруевой. Не могу сказать точно, в котором году это произошло. Я был ещё студентом. Мы с папой и мамой находились в Ялте. В городском саду играл хороший симфонический оркестр гвардейского полка – исполнял вещи Аренского. Исполнялась и скрипичная «серенада». Публика очень горячо принимала автора.

Сейчас не помню, при каких обстоятельствах я познакомился с Антоном Степановичем, который, как и я, был большим поклонником Збруевой, но мы часто встречались в городском саду на концертах и с Антоном Степановичем, и с Евгенией Ивановной. Аренский был исключительно милым, каким-то нежным человеком. Как-то однажды Евгения Ивановна затеяла дать Lieber-Abend {185} из произведений Аренского в собственном исполнении. Концерт проходил в здании гимназии. Композитор сам аккомпанировал артистке и был так растроган её пением и радушным приёмом публики, что из глаз его текли слезы. Мне до сих пор вспоминается приятный бархатный голос Збруевой. Я и в Москве часто слушал её в Большом театре. Никто так не пел арию «Она мне жизнь» из «Руслана», как она, – сильно и вместе с тем трогательно и нежно.

На прощание мы условились втроём поехать верхом в Эриклик – высокогорное царское именьице, где доживала в своё время последние дни больная жена Александра II Мария Александровна. Антон Степанович на поверку оказался плохим наездником и верхом на лошади выглядел довольно смешно. Евгения Ивановна, напротив, очень хорошо держалась в седле. Она своим чудным контральто изображала виолончельную партию 1-го трио Аренского, а я пел за скрипку.

Аренского в Москве я не встречал, да он вскоре и умер {186}, а Евгению Ивановну позже я довольно часто видал в концертах. Последний раз я встретил её уже после своего возвращения в Москву из Саратова (после 1921 года), когда она окончательно бросила сцену и перешла на педагогическую работу. У меня невольно вырвался вопрос:

– Неужели я теперь не услышу вашего бархатного голоса со сцены?

– Нет, – отвечала она, – я больше не пою. Не хочу, чтобы обо мне говорили так, как говорят о Собинове.

Л. В. Собинова в последние годы действительно было тяжело слушать. У него и в молодости, несмотря на всё его обаяние, была дурная привычка брать дыхание с каким-то затруднением, а к концу жизни этот недостаток ещё больше увеличился и артист потерял лёгкость звука, которым всегда очаровывал своих поклонников.

Поездка в Вятку

Расскажу ещё об одной поездке, на этот раз в Вятку (в каком году – не вспомню, но после студенческих весенних экзаменов). В Вятке родилась моя мама, Мария Егоровна. Здесь и в имении своего отца {187} – Талице {188}, мама провела детство. Талица – прямо против Вятки, на луговой стороне реки. Когда-то в этом имении находился пивоваренный завод, но к моему приезду оно было давно продано {189}, а от завода осталась только дымовая труба, которую хорошо было видно из городского сада, расположенного на высоком берегу реки Вятки.

Отправились мы втроём – папа, мама и я – через Нижний Новгород. В Казани пересели на маленький пароход «Вятка», который курсировал между Казанью и Вяткой. Мы были почти единственными пассажирами первого класса. Поездка по реке Вятке очень приятна. Берега расположены близко, пахнет то цветущим шиповником, то свежескошенным сеном. Пароход не спешит. Всё это производило впечатление покоя и какой-то интимности.

В Вятке в это время жила вдова маминого брата Егора Егоровича – Серафима Михайловна с сыном Колей, с ними же – мамина кузина Елизавета Константиновна Приезжих, очень милая старуха. Обитали они на тихой не мощёной улице во втором этаже деревянного домика, угловой балкон которого выходил на улицу. На нём сидела Елизавета Константиновна, поджидая московских гостей. Когда на улице появился извозчик, доставлявший нас с пристани, она в волнении заметалась по балкону и вместо приветствий закричала: «Самовар-ат, самовар-ат, пирожки-те, пирожки-те». «Ат» и «те» – это исчезнувшие теперь из московской речи члены, но в вятском говорке они ещё очень часто употребляются.

Не успели мы напиться чаю и поесть пирожков, испечённых к нашему приезду, как на улице появилась старушка – Татьяна Ивановна Рязанцева (она была женой дяди бабушки Александры Васильевны – Ильи Михайловича), идёт с палочкой. Говорит, что по Вятке стало известно – кто-то приехал с пароходом. Настолько Вятка была провинциальна, что приезд незнакомых людей тут же делался предметом обсуждения в городе.

– Вот пришла посмотреть, кто такое приехал, – произнесла старушка.

Мы побывали на могиле деда Егора Петровича в мужском монастыре. Плита на могиле деда была ещё цела {190}, так что разыскать могилу особого труда не представляло. Побывали у родственников, ездили в имение Герасимовых, находившееся недалеко от города. Там Е. А. Герасимова, весьма мужественная девица, с матерью которой и братом – пианистом Костенькой, который учился в Московской консерватории, мы часто встречались в Москве, завела хорошее хозяйство. Между прочим, у неё мы видели оригинальную вещь: индюшка вывела штук десять индюшат и околела, в это же время окотилась кошка, но котят в доме не оставили, так кошка приняла семейство индюшат, и я сам видел, как она пасла их и индюшки держались около своей воспитательницы.