Опознать отказались

Татьяна Евгеньевна и ее племянница Роза Мирошниченко вызвались быть провожатыми до самого Донца, но Ключаров отклонил предложение — рисковать их жизнями, он не имеет права. Пообещал, что, перейдя фронт, сообщит кому следует о патриотах, попросит установить с ними связь, оказать помощь.

Майор решил, что в ночь на 7 марта его группа двинется в путь, а Спартака оставят у подпольщиков.

Утром шестого произошло непредвиденное. Едва рассвело, как село было уже окружено автоматчиками. По улице промчался мотоцикл, а потом автомашина с солдатами, которые на ходу выскакивали из кузова, беспорядочно стреляя.

— Немцы, немцы! — закричала Роза, вбегая в хату. — Скорее в сарай…

Зейермахер и Жунусов вместе с дедом Евгеном выбежали в сарай, мигом разобрали кирпичи, Борис и Ахмет улеглись в выемку, а дед тут же возвел над ними крышу из кизяка. В свои семьдесят лет он справился с делом удивительно быстро и ловко. Сразу же возвратившись в дом, начал усердно строгать столовым ножом небольшое полено.

В дом заскочило трое автоматчиков. Один заорал с порога на ломаном русском языке:

— Где партизан?

— Какие партизаны? — леденея, но внешне спокойно переспросила Татьяна Евгеньевна, пожимая плечами.

— Если находиль — капут, — пообещал фашист.

— Никого у нас нет и не было, — ровным голосом сказал дед Евген. — Разве я на старости лет стал бы брехать, грех на душу брать? Видит бог, правду говорю, а если не верите, то ищите…

Обыскав комнату, солдаты вышли в коридор, где стояла лестница, ведущая на чердак. Немцы перебросились между собой несколькими словами и, подозвав Татьяну Евгеньевну, приказали лезть. Следом поднялся высокий бледнолицый солдат, дал очереди в самые темные углы чердака, опустился вниз. Татьяна Евгеньевна с отцом в сопровождении двух солдат зашла в сарай. Дед Евген настолько владел собой, что даже пытался насвистывать, но Татьяна Евгеньевна шла словно на окаменелых ногах, едва справляясь с охватившим ее страхом.

— Вы напрасно теряете время, паны, — громко сказал дед. Откуда у нас могут взяться партизаны: ни лесов, ни болот…

В метре от тайника были сложены один на один несколько кизяков. Говоривший по-русски немец уселся на них, закурил. Второй осмотрел сарай, автоматом разворошил небольшую кучу стеблей подсолнечника и кукурузы, которые также использовались как топливо, и, что-то сказав, вышел. Куривший также покинул сарай. Татьяна Евгеньевна закрыла дверь на вертушку. Зайдя в дом, обессиленная опустилась на стул. Дед Евген маленькими глотками нервно пил воду. Роза через окно наблюдала за немцами на улице.

На другом конце села события развернулись иначе…

Увидев в селе немцев, Анна Павловна вбежала в дом и сдавленно вскрикнула:

— Скорее в укрытие, в селе фашисты!

Майор Ключаров и капитан Клейман, схватив оружие, побежали к стогу. Спартак Малков еще с трудом передвигался: обернутая в женский платок обмороженная нога причиняла страшную боль даже при осторожной ходьбе.

Нина, дочь Анны Павловны, бросилась к Малкову, и он, опираясь на плечи девушки, поковылял к стогу.

Немцы увидели Малкова — открыли огонь. Нина почувствовала, как он вздрогнул, еще более отяжелел и начал падать. Она попыталась его удержать.

— Скорее, скорее, милый! — шептала она. Он упал на колени. Девушка наклонилась над ним, увидела погасшие глаза бойца…

Не успевшие спрятаться майор и капитан поднялись с земли, расцеловались. Майор выстрелил из пистолета себе в висок, капитан приставил к груди автомат и рухнул на землю.

Уже по мертвым офицерам фашисты открыли автоматный огонь и стреляли, стреляли. Молодой боец-окруженец в панике выскочил на улицу и тут же был сражен автоматной очередью.

Трое суток трупы лежали под открытым небом, потом их разрешили захоронить. Когда несли тело майора к братской могиле, из кармана гимнастерки выпала небольшая металлическая коробочка, которую незаметно подобрала Роза Мирошниченко. В ней оказалась печать бригады. После изгнания немцев ее передали командованию Красной Армии.

Кроме Бориса и Ахмета удалось спасти молодого сержанта, спрятанного в подвале под опрокинутой кверху дном бочкой. Немец прострелил бочку, но пуля не задела сержанта.

Придя в Константиновку, Роза Мирошниченко рассказала нам о случившейся в Первомайке трагедии. Надо было срочно подыскать квартиры в городе и укрыть в них уцелевших воинов.

У Абрамовых немца-шофера на постое уже не было, и он сразу же предложил свой дом. Кто-то возразил, что брать окруженца Николаю нельзя: большая семья. Николай обиделся.

— Почему не доверяете? Отец не откажет красноармейцу, а маму вы все знаете — она ведь детей недокормит, а пленным продукты понесет. Братья у меня хорошие, дисциплинированные, я их вышколил, как следует… — От обиды у него дрожали губы. Таким его видели редко. — Мама в больнице работала… обмороженному перевязки будет делать.

Вечером отправились за окруженцами. Анатолий и Роза шли впереди, за ними мы с Николаем. За небольшой ложбинкой спустились в балку и остановились у больших старых верб.

— Договорились встретиться здесь, — тихо сказала Роза и, всматриваясь в зеленоватые фосфорические стрелки наручных немецких часов, добавила: — Скоро должна появиться Татьяна Евгеньевич или Нина Шейко.

На противоположной стороне балки показалась крадущаяся фигура. Мы достали оружие, насторожились.

— Это Нина, — воскликнула Роза и несколько раз мигнула фонариком.

— Ось и я, здраствуйтэ, хлопци, — подойдя к нам, сказала Нина. — Евгеньевна з нашимы у другий балци, тут нэдалэко. Я швыдко сбигаю, но щоб и Роза зи мною. Гаразд?

Девушки ушли, а мы уселись на старой, сваленной ветром вербе. Предстоящая встреча с окруженцами волновала, но говорить об этом не хотелось. Мороз был небольшой. Ночь звездная, тихая. Вдали по балке виднелась темная стена с большой расщелиной посередине — до войны там была плотина.

— Хорошие места были, — проговорил Николай. — Вон на той вербе проволока висела. — Раскачаешься на ней, а потом перевернешься в воздухе несколько раз — и бултых в воду. Кра-со-та…

— Идут, — сообщил командир.

Первым подошел мужчина лет тридцати, выше среднего роста, широкоплечий. Хрипло проговорил:

— Зовите Борисом. Простите, руки не подаю, обморожена.

— Я тоже мороженый, — с акцентом произнес низкорослый. — Называюсь Ахмет.

— Семен, — представился третий: молодой, узкоплечий, в короткой шинели.

Татьяна Евгеньевна обратилась к Анатолию:

— Мы с Ниной должны возвратиться. В селе три дня сидит следователь, ищет документы, карты и оружие убитых. Немцы, мол, нашли не все, часть кто-то спрятал. Допрашивает всех поголовно, и наше отсутствие может быть замечено. Дня через три приду.

Мы двинулись к городу. Анатолий и Роза пошли с Борисом и Семеном, Ахмет шел с Николаем, а я немного сзади. До Бутылочной колонии добрались благополучно. Мы с Ахметом ночевали у Николая.

Дня через два я пришел к Николаю, принес бинты, кусок настоящего фабричного мыла и сахарину.

— Заходи, — радостно пригласил Николай, — дома только мы с Ахметом. Посмотри, как я его подстриг. Первый раз в жизни парикмахером был, но Ахмет говорит, что лучше меня никто раньше его не стриг. Сейчас баню устроим.

Друг говорил оживленно. Забота о новом товарище доставляла ему удовольствие. Ахмет приветливо кивнул мне и смущенно улыбнулся. Небольшого роста, мускулистый, лицо крупное, глаза узкие, живые, волосы черные как смоль и добрая застенчивая улыбка — таким мне запомнился Ахмет Жунусов.

— Коле говорю, не надо баню, надо скребелку. Голову зудит, чесать надо, а он — баня, баня…

Я понял, что слово скребелка является чем-то средним между гребенкой и скребницей. Одна рука Ахмета была забинтована, кисть другой покрыта струпьями. «Как же он будет мыться?» — подумал я, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся из кухни.

В детскую, где мы с ним сидели, вошел Николай:

— Перво-наперво помоем голову. Потом и телесам омовение учиним, как говорит наш сосед дядя Вася.