Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Она ответила просто:

— Я вернусь вместе с тобой.

Тобольский вице-губернатор Иван Осипович Селифонтов сообщил, что в Петербурге ходят слухи о скором прощении Радищева, и Елизавета Васильевна с торжеством говорила:

— Ну вот, вернемся к покрову, к яблокам.

Она любила яблоки и утверждала, что это единственное, чего не хватает в Тобольске. Радищев соглашался с нею легко, потому что перед ним лежали книги, присланные Воронцовым, а больше ничего и не нужно было…

Однажды он вскрыл письмо Воронцова и растерянно сказал Елизавете Васильевне:

— Александр Романович сердится, что мы живем так долго в Тобольске, и велит скорее ехать дальше.

Лицо Рубановской посерело, она ответила не сразу:

— Что ж, поедем дальше. Мы еще совсем не видели Сибири.

Они подавленно молчали. Из письма было неясно, что случилось в Петербурге.

Вольтера сослали. Его бюсты упрятали в подвалы, чтобы бывший кумир императрицы не соблазнял российских подданных своей ироничной улыбкой. И десятки бронзовых Вольтеров горько улыбались в сырую подвальную темь.

Сочинения обожаемого писателя больше не подлежали распространению: французскому яду были поставлены препоны.

Но крамола угрожала не только с берегов Сены. Крамола пряталась в апартаментах дворца, глядела с надменного лица президента Коммерц-коллегии, угадывалась в донесениях его брата Семена Воронцова, посла в Англии. Она была всюду, стоило только поискать.

Платон Зубов спешил сообщить государыне о крамоле. Причина, вызвавшая его гнев, была значительной: Семен Воронцов препятствовал въезду в Англию графа д’Артуа, родственника бывшего короля Франции. Граф д’Артуа был награжден солидной суммой денег, перстнем с портретом ее величества, украшенным бриллиантом ценою в 30 тысяч рублей, золотой шпагой, в эфес которой тоже был вставлен крупный бриллиант. Эти знаки отличия должны были засвидетельствовать уважение, которое питает русский престол к законным правителям Франции. Однако Семен Воронцов утверждал в донесении, что д’Артуа не следует приезжать из Петербурга в Лондон, ибо здесь его полиция арестует за долги и посадит в тюрьму — и это происшествие неприличным образом отразится на англо-русских отношениях. Письмо Семена Воронцова фаворит считал личным выпадом против себя, против человека, который оказывал покровительство несчастному изгнаннику Франции.

Зубов слегка отстранил секретаря, попытавшегося сказать ему о том, что государыня сейчас занята, и отворил дверь. Екатерина мечтательно смотрела в окно.

— Ваше величество, дело столь важно, что я осмелился нарушить ваш покой.

Она повернулась к нему.

— Или я, или они. — Его тон был капризным и властным.

— Кто, мой друг?

— Ваш посол Семен Воронцов только и делает мне неприятности. Он оскорбляет графа д’Артуа, а значит, оскорбляет вас. Воронцов предан Англии больше, чем России.

— Но, мой друг, он вчера прислал письмо, где советует не уступать англичанам в их требованиях. Англичане хотят понудить нас отдать Крым и южные крепости туркам. Воронцов всегда дает немало дельных советов. Могу ли я его назвать изменником?

— А кто же они, эти братья? Один из них препятствует выписке из Англии литейных мастеров, потребных нашей армии, другой покровительствует сочинителю, охаявшему российские порядки. Теперь в Петербурге уже ходят слухи, что вы намерены освободить Радищева.

Она нахмурилась.

— Вздор.

— Но придворные болтуны утверждают, что князь Григорий Потемкин намерен просить вас о милосердии… Светлейший только тем и озабочен, чтобы мне сделать неприятность.

— Вздор, — повторила она. Холодные металлические нотки обрадовали фаворита. Снисхождение к просьбе Потемкина, его недоброжелателя, было бы ударом для Зубова.

— Я счастлив, что все это пустые измышления. Но должен сообщить вам, ваше величество, что преступник путешествует по Сибири как знатная особа. Губернаторы во всем угождают ему, Воронцов снабжает его деньгами…

— Бог с ним, он уже наказан, — равнодушно отозвалась Екатерина. — Но, — в ее хрипловатом старческом голосе снова зазвучал металл, — пусть он получит сполна все, что заслужил. Пусть десять лет проведет в суровом краю. Это охладит его.

На лице Зубова играла торжествующая улыбка.

Вскоре Петр Васильевич Завадовский, бывший фаворит, оставленный милостиво при дворе, сообщал своему другу Воронцову: "Государыня говорила с Безбородко. Будто на тебя и на княгиню Дашкову указывают как на побудителей сочинения Радищева. Она сочла это за ненависть и злословие. Александр Андреевич оправдывал, приводя всю истину, что ты о сем деле последний во всем городе узнал. Хотя происшествие сие и не поведет следствий, но по дружбе я не хотел ни о чем умолчать, что только до тебя касается… С отставкою ты всех подобных наветов избежишь и отклонишь от себя врагов…"

Александр Романович взялся писать прошение об отставке. Но, поразмыслив, изменил решение. Он написал императрице письмо, в котором просил отпустить его на год.

Он лелеял мысль, что его влияние на ход дел останется. А за год обстоятельства прояснятся.

Радищеву он сообщал о придворных маневрах и рекомендовал ускорить отъезд из Тобольска.

Александр Николаевич с разочарованием читал письмо Воронцова. Надежда снова исчезла.

Глубокой осенью 1791 года они достигли Иркутска и были ласково встречены губернатором Иваном Алферьевичем Пилем. Ждала и вторая радость: книги и инструменты, присланные Воронцовым.

Вечером они с Елизаветой Васильевной были на приеме у генерал-губернатора. После тысячеверстной тяжкой грязной дороги — свет множества свечей, сверкающий паркет, мундиры, запах духов, улыбки иркутской знати.

Он был оглушен, ослеплен и не сразу заметил фальшь и холод многих улыбок. А заметив, с горечью понял: под попечением влиятельной особы он словно забыл о том, что он просто-напросто арестант. Теперь взгляды некоторых лиц, изумленные, ненавидящие, больно напомнили ему об этом.

Секретарь канцелярии иркутского наместничества Петр Сидорович Рытов был в ужасе. Что происходит? Приговоренный к смертной казни и помилованный, дерзкий преступник Радищев принят губернатором как знатный человек! Такого в Иркутске еще не бывало: каторжане валили лес, извлекали из недр руду, сидели за высоким забором острога, но никогда не нежились на губернаторских приемах. Петр Сидорович смотрел на почтенного Ивана Алферьевича и ничего не понимал: Пиль рыл себе могилу и сам сходил в нее.

Изумленный секретарь решил не дожидаться этого страшного момента. Он незаметно покинул залу и опрометью бросился в канцелярию. Там, дрожа от нетерпения, он сел за донос. Это было обширное послание в Петербург с изложением государственного указа о преступнике, с удивлением от того, что Радищева сопровождал из Тобольска всего лишь один унтер-офицер, и с негодованием на мягкость встречи и угождение преступнику. После доноса Петр Сидорович стал составлять распоряжение по иркутскому наместничеству. Из него следовало: упомянутого арестанта Александра Радищева надлежало отправить немедленно в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание в оном, унтер-офицеру с двумя рядовыми солдатами быть при арестанте неотлучно, сверх приставной стражи иметь особое надзирание за ссыльным.

Петр Сидорович кончил писание бумаг к утру и побрел домой с сознанием исполненного долга.

Иван Алферьевич поблагодарил секретаря за столь ревностную подготовку распоряжения. Однако пожевал губами и сказал, что дорога в Илимск плоха, а здоровье семейства Радищевых вызывает опасение. Тогда Петр Сидорович упомянул о государственном указе, который должен быть выполнен, невзирая на состояние сибирских дорог и на здоровье преступника. Иван Алферьевич покивал головой и велел готовить отъезд, но предусмотреть все, не торопясь, с тщанием, чтобы не было ошибки, ибо государственный указ нельзя исполнять кое-как.

Петр Сидорович почувствовал боль и тоску от таких слов, но делать было нечего, он взялся за исполнение указа с великой энергией.