Жозефина

Воины

И новых воинов взрастим,

Победу им передадим.

Воины и Девушки

То дети будут храбрецов

Глазами, статью, всем в отцов,

К тиранам глухи и рабам,

На зов униженных спеша.

Затем военный министр представляет Директории генерала Жуберта и бригадного генерала Андреосси, посланного Бонапартом из итальянской армии с поручением отвезти Директории знамя, которое законодательный корпус пожаловал этой храброй армии в знак национальной признательности и на котором вышитые золотом надписи напоминают о главных подвигах итальянских победителей. Славные надписи! Они говорят о взятых ста пятидесяти тысячах пленных, семидесяти знаменах, пятисот пятидесяти осадных, шестисот полевых орудиях, о восемнадцати выигранных сражениях, об отправленных в Париж шедеврах Микеланджело, Тициана, Веронезе, Корреджо, Альбана, Рафаэля, Леонардо да Винчи! Вот великолепный штандарт, вот хоругвь Республики! «Какой француз, достойный этого имени, не почувствует биения сердца при виде этого стяга? Пусть навсегда сохранится этот вечный памятник триумфа наших армий во французском Капитолии среди трофеев, захваченных у побежденных наций! Слава вам, храбрые) защитники отечества, генералы и солдаты, такой славой покрывшие колыбель Республики!» — воскликнул министр войны.

После речей генералов Жуберта и Андреосси залп из всех артиллерийских орудий приветствовал триумфальное знамя. Глава Директории получил его из рук двух генералов. Он сказал: «От имени Французской республики я приветствую этот стяг, свидетельство стольких подвигов! Отважные солдаты, ступайте на берега Темзы и очистите мир от чудовища, унижающего и порабощающего его… Пусть рухнет дворец Святого Джеймса! Так хочет отечество, так требует человечество, так приказывает ваша месть… Гражданин генерал, в ореоле своей славы вы стоите в зале, где лишь несколько месяцев тому назад заговорщики исступленно и с яростью кричали: «И этот человек еще живет!» Да, он живет для славы нации и для защиты отечества». Хор консерватории запевает торжественную песнь, и публика повторяет припев, а один офицер, с почтением неся знамя итальянской армии, прикрепляет его к своду зала заседаний Директории.

О! Какое великолепное торжество! Сколько чувств искреннего и благородного восторга! Как часто пренебрежительно говорили о правительстве, организующем подобные торжества. Но, может быть, именно победа была тем талисманом, который спасал его убогость? Разве не могла она, победа, перед лицом всего дипломатического корпуса, восхищенного и зачарованного, дать Франции это прекрасное и славное имя (и мир это признает) — великая нация! Да, да!

Эта толпа со священным трепетом произносила слово «свобода». Да, в такой день Революция казалась бессмертной! Да, совершившие чудеса героизма, храбрые солдаты чувствовали себя вознагражденными за все свои тяготы, страдания, за свои победы. О! Без сомнения, насколько легче критиковать, чем подражать Директории! Правительство, разговаривавшее с Европой таким твердым тоном, несмотря на свои ошибки, промахи и слабости, имело право на милость и снисхождение к потомкам. Правительство, которое вернуло Франции ее естественные границы и которое сумело завоевать не только территории, но и сердца живущего на них населения, такое правительство, несомненно, опиралось на идеи и принципы, величие которых нельзя не признать.

Глава XIX

ТОРЖЕСТВО В МИНИСТЕРСТВЕ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

В своих «Воспоминаниях шестидесятилетнего» поэт Арно рассказывает, что в июне 1789 года, прогуливаясь по Версалю, около бассейна он заметил одного молодого человека, распростершегося под деревом и погруженного, казалось, в глубокие размышления. «Его не без привлекательности лицо поразило меня своим выражением, эдакой смесью беспечности и лукавства, придававшей ему сходство с ангелом, искушенным дьяволом. По-видимому, это лицо принадлежало человеку обласканному, больше привыкшему занимать собой других, чем заниматься другими, человеку, несмотря на свою молодость, уже пресытившемуся удовольствиями этого мира. Я бы мог предположить, что это полковник, избалованный почестями, если бы не прическа и брыжи, по которым можно было понять, что передо мной духовное лицо, да и пасторский крест подтверждал его принадлежность к духовному званию и говорил о том, что он прелат».

Спустя год — 14 июля 1790 года — в числе пятисот тысяч зрителей, усыпавших склоны Марсова поля, Арно присутствовал на праздновании дня Федерации. На холме, где служилась месса на открытом воздухе, он увидел приближающегося священника с мантией на плечах, с миртой на голове и посохом в руке; с патриотической расточительностью окроплял святой водой королевскую семью, двор, армию, народ. «Каково же было мое удивление, — говорит Арно, — когда в этом священнике я признал моего прелата из Версаля! Весь последний год я много слышал разговоров об Отунском епископе. Его лицо мне объяснило его поведение, а его поведение раскрыло мне его лицо».

Арно должен был удивиться еще больше, встретив в 1797 году Его Преосвященство епископа Отунского, превратившегося в гражданина Талейрана, министра внешиих сношений Французской республики. Возможно, никогда еще не бывало подобных метаморфоз, но это все — превратности судьбы.

Сколько же всего произошло с того празднования дня Федерации! Сразу после сентябрьской резни Талейран добился паспорта в Англию — паспорта, подписанного всеми министрами по настоянию Дантона. Говорят, из Лондона он продолжал поддерживать отношения с этим жестоким революционером, что, впрочем, не помешало ему оказаться обвиненным и занесенным в список изгнанников в конце 1792 года, потому что обнаружили его письмо в знаменитом железном шкафу, и оно подтвердило, что в 1792 году он тайно предлагал свои услуги Людовику XVI. Все же в Лондоне его несколько опасались и в начале 1794 года к нему применяли определенные меры. На датском корабле он отплыл в Соединенные Штаты Америки и оттуда наблюдал за разворачивающимися событиями.

После смерти Робеспьера он предпринял многочисленные демарши, стремясь получить разрешение вернуться во Францию. Через влиятельных лиц в Париже действовал Десренод, его бывший викарий, прислуживавший ему на мессе в честь Федерации. Как об этом говорил г. Фредерик Массон в своем знаменитом произведении[23], изгнание напомнило бывшим любовницам о его большом состоянии, друзьям Дантона — о его теплых отношениях с их руководителем, биржевым игрокам — о спекуляциях, сделавших состояние их хозяину.

Слагают легенды о нем, о мадам де Сталь, о Буасси д’Англа. Мадам Бушарди поет у Шенье «Романс об изгнаннике», и Шенье решается поддержать перед Конвенцией на сеансе 4 сентября 1796 года прошение Талейрана о возвращении во Францию, присланное из Пенсильвании. По его возвращении изгнаннику оказывают великолепный прием. Женщины, блиставшие в прошлом, вспоминают его прекрасные манеры, а теперешние салонные дамы говорят о нем из любопытства. Он становится близким другом одной из самых могущественных дам того времени, мадам де Сталь, которая задается целью сделать его министром. Карно противится этому: «Пусть мне даже не говорят об этом, — заявляет бывший член Комитета общественного спасения, — он продал свой орден, своего короля, своего бога. Этот пройдоха в сутане продаст всю Директорию». Но у баронессы де Сталь больше влияния, чем у Карно, и экс-епископ Отунский в июле 1797 года назначается министром внешних сношений.

Он из тех, кто умеет предвидеть, и первая его мысль — снискать себе милость и расположение того, за кем будущее, то есть главнокомандующего итальянской армии. Он пишет ему: «Имею честь сообщить Вам, генерал, что исполнительная Директория назначила меня министром внешних сношений. Не без основания страшась обязанностей, опасную важность которых я ощущаю, я успокаиваюсь лишь тем, что Ваша слава даст средства и привнесет легкость в переговоры. Одного лишь имени Бонапарта достаточно, чтобы все сгладить. Но боюсь, Ваша вечная спутница Слава будет часто лишать меня счастья первому сообщать Директории о Ваших действиях по воплощению их соображений».