Воспоминания

Очень скоро отец приходит за мной к бабушке.

— Собирайся, — говорит он, — поедем в Баку. Опять расставаться с бабушкой, оставить теток, подруг… Отец посмеивается над моей печалью.

— А мать забыла совсем, — укоризненно произносит он. — Она ведь тоже приедет в Баку, увидишь ее там.

Я стою онемевшая. Сколько прошло дней, захлестнувших собою все недавнее, — когда семья была вместе и жизнь определялась маминым голосом, когда рядом был Павлуша, с которым вместе играли, делили горести и радости, когда были младшие, забота о которых была и моей заботой.

— Все приедут? И Павлуша? — обретаю я наконец голос.

— Все, — отвечает отец. — Надо собирать семью, — говорит он будто про себя.

Бабушка, тяжело вздыхая, укладывает мое убогое приданое, и мы с отцом уезжаем.

Мама с Павлушей, Федей и Надей приезжают в дом на Баилове, где отец нашел нам квартиру. Она в нижнем полуподвальном этаже. Окна выходят на улицу. Сзади каменистый двор отлого спускается к морю. Мне нравится, что море так близко.

Наступил, наконец, день, когда мы снова вместе. Как выросли Федя и Надя!

За столом идут рассказы о Москве. Иногда мама забывает или пропускает что-нибудь, и Павлуша с Федей старательно ее поправляют.

Восстание на Пресне застало маму в комнате на Бронной. Павлушу она отправила в Нижний, к Соне Липинской. А сама сняла комнату в деревянном доме извозчика-ломовика.

В этой конурке едва помещалась кровать. Федю мама взяла к себе. Надя оставалась у Ржевских.

— На целый день я уходила в мастерскую, — говорит мама, — и Федю одного было страшно оставлять.

— И вовсе не страшно! Я ничего не боялся. Федя рассказывает нам, как бастовала Москва. Водопровод не работал, воду брали в колодцах. Павлуша объясняет, что только с десяток колодцев сохранилось в Москве и за несколько дней их вычерпали досуха.

— А у нас во дворе был свой колодец, — торопится вставить Федя. Сколько народу приходило к нам за водой!

Я никак не могу привыкнуть, что Федя полноправный собеседник. И мама, осудив мою недоверчивость, вставляет:

— Не шутите с Федей! Он на баррикадах дрался. И, гордясь своим младшим сыном, мама рассказывает. Девятого декабря вечером возвращалась она домой.

На улицах шла перестрелка, и путь от Страстной до Бронной занял несколько часов. Был уже вечер, когда она подходила к дому. Рядом строили баррикаду, подкатывали бочки, из окон выбрасывали столы, стулья. Какой-то ребенок карабкался на верх сооружения. Мама остановилась. На баррикаде стоял Федя, крепко держась за дружинника, товарища Салищева.

— Потом я пошла за Надей, — рассказывает мать. — И снова на улицах перестрелка, идти опасно, но мы добрались благополучно.

А Федя торопится досказать:

— Как только мама с Надей ушли, в дом к Ржевским, где жила Надя, попала бомба.

Павлуша рассказывает свою, не менее интересную, историю. Он всегда знает о том, что мне не удается узнать самой. Слово «Потемкин» я тоже впервые слышу от Павлуши.

— Броненосец «Потемкин»… корабль, который поднял бунт против царя.

Ушел в море, не боясь пушек.

Так туманно передает мне Павлуша о корабле, поднявшем знамя восстания.

— Знаешь, — Павлуша говорит таинственным шепотом — у дяди Вани прятались матросы с «Потемкина»

— С «Потемкина»?!

— Ну да, с броненосца «Потемкин».

И верно, двое моряков-потемкинцев через Баку пробирались дальше. Отцу поручили скрыть их, и он присел матросов к дяде Ване. Потемкинцы прожили в Баку несколько дней, прячась в Ваниной комнате, и потом благополучно скрылись.

Павлуша и в Нижнем видел рабочих, шагавших с винтовками.

— Они требовали прав для себя, — говорит он, — ты знаешь, ведь по-настоящему все должно принадлежать рабочим. Но хозяева выслали жандармов и полицию.

У них было больше оружия, и у них были пушки. Только поэтому они победили.

— Но и у рабочих будут пушки, вот увидишь! И мы вдруг вспоминаем Сашу Никифорова, нашего приятеля Сашу, которого повесили жандармы. Невозможно представить повешенного Сашу, и, содрогнувшись от жалости, мы смолкаем.

Море и солнце вволю отпущены нам в Баку. Неслышно плещутся разноцветные волны. Поодаль от дома уходят в море мостки пристани. В конце ее на бревне сидит Павлуша. У него новое увлечение — он научился рыбачить. Свесив над водой ноги, он застывает со своей удочкой. На веревке виснет голубовато-серебряная гроздь — крохотные бычки, другая рыба не идет на Павлушину приманку.

Сегодня воскресенье, потому что мама одела меня и Надю в самые нарядные белые платья. Но куда же идти, если Павлуша рыбачит на пристани? Держась за руки, мы подходим к нему. Пойманные бычки трепыхаются, блестят на солнце, и я нагибаюсь, чтобы прикоснуться к ним. И вдруг сзади пронзительный крик.

Он переходит в жалобный плач. Надя! Я отпустила ее руку, и она с края шатающейся доски упала вниз — в море, в грязные мазутные волны. Но прежде чем я успеваю вскрикнуть — Павлуша уже внизу. Он поднимается с Надей, отряхивает ее платье и ставит сестру передо мной. Платье погибло, но Надя невредима и опять смеется. Беду от мамы не скрыть, и, подняв Надю на руки, я несу ее домой.

Жизнь на Баилове, у моря, недолго радует своим спокойствием. Мы опять ощущаем непрочность окружающего. Нахмуренным возвращается домой отец. Взрослые друзья, которые собираются вечером, забывают о нас. Они долго говорят о своем, и вот течение дня в доме нарушилось. Отец не идет на работу, с утра к нам забегают товарищи.

— Бастуют, — говорит Павлуша. — Электростанция бастует. Папа в стачечном комитете.

Забастовка кончается, и Павлуша узнает об этом первый. Что же будет дальше? Жизнь снова становится беспокойной. Мы бежим к морю, оно плещется, как будто ничего не случилось, но ведь мы пришли прощаться с ним. Дома мама укладывает вещи. Надо идти помочь ей. Завтра мы уезжаем в Тифлис.