Трагедия Цусимы

Опомнившаяся команда с виноватым, смущенным видом торопливо укладывала по местам разбросанные койки и спасательные пояса, прибиралась у орудий… Некоторые робко и неуверенно пробовали заговаривать с офицерами, пытались оправдаться, объясняли, что «затмение» нашло… что кто-то «как крикнул, а за ним и все»…

В кого ты стрелял? В кого? Кто тебе приказывал? — яростно наседал артиллерийский кондуктор на комендора, которого он только что силой оторвал от орудия.

Я — что ж?.. Видит Бог!., кабы знать… обеспамятел — одно слово…

Ведь ты без малого по «Аскольду» жарил! Хорошо, коли пронесло… а то — не дай Бог!..

Не корите, Иван Трофимыч, — сам знаю… что уж!..

Без ложной скромности, считаю себя вправе отметить тот факт, что «Диана» была одним из первых кораблей, на которых прекратилась эта беспорядочная, паническая стрельба по воде и по воздуху. На многих других она продолжалась еще несколько минут…

Из числа судов эскадры одни стояли на месте, другие беспорядочно двигались в разных направлениях, куда-то ворочали, в тесноте ежеминутно угрожая друг другу столкновением…

Почему японцы не воспользовались этим моментом? Почему не атаковали нас?.. Лишь немногие могли бы отвечать им, тогда как они, сосредоточив свой огонь на центре нестройной кучи, которую представляла собою эскадра, били бы почти наверняка… Хорошо, что не догадались, или не решились, — это был бы полный разгром!..

«Пересвет» поднял сигнал: «Войти в гавань, начиная с броненосцев».

Было 10 ч. 25 мин. утра.

Первой, конечно, вошла поврежденная «Победа», под своими машинами, только накренившись на 5–6 градусов. Ей посчастливилось. Взрыв мины пришелся под большой угольной ямой, к тому же полной угля, на толще которого и разразилась вся его сила.

Если бы так же посчастливилось «Петропавловску»!..

Вскоре после полудня мы уже стояли на своем месте, в Западном бассейне.

Несчастный день… Из семи броненосцев, которыми мы располагали перед началом воины, у нас оставалось только три — «Пересвет», «Севастополь» и «Полтава»… Но не в этом ослаблении наших сил было горе… Пока эскадра входила в гавань, пока еще не получалось официального подтверждения, — все, все от старшего до младшего, так жадно вглядывались в каждый поднимавшийся сигнал… У каждого в душе еще теплилась слабая надежда, мечта, которую он не решался даже высказать громко…

— А вдруг спасен?..

И каждый трепетно ждал, — не разовьется ли на мачте одного из броненосцев тот флаг, который так недавно, так горячо мы приветствовали на мачте «Новика», — флаг командующего флотом!.. Нет…

Ужасный день!..

Никогда, ни до того, ни после, в самых тяжелых условиях войны, не приходилось переживать такого чувства подавленности, такого гнета неотразимого сознания непоправимости разразившегося удара…

Это было общее настроение…

Что вы ходите как в воду опущенный! — обратился я к старшему боцману. — Ваше дело — подбодрить команду, поддержать дух! А на вас — лица нет! Стыдно! На войне нельзя без потерь! Погиб броненосец, ослаблена эскадра, — пришлют подкрепление! Новую эскадру пришлют! Нельзя нос вешать! Нельзя рук опускать!..

Так точно, ваше высокоблагородие… Без потерь нельзя… Оно, конечно… броненосец — что ж? — как-то смущенно и неуверенно, пряча глаза, заговорил боцман и вдруг, словно решившись махнуть рукой на всякий этикет, резко переменил тон: — Не то, ваше высокоблагородие! Что броненосец? — Хоть бы два! да еще пару крейсеров на придачу! Не то! — Голова пропала!.. Вот что!., почему оно, я как все прочие… — Голос его задрожал и оборвался…

Да. Этой мыслью были проникнуты массы. Она овладела ими. Она одинаково крепко засела и под офицерской и под матросской фуражкой. Только здесь, на баке, эти простые люди не умели и не находили нужным прятать ее под маской спокойствия и самоуверенности, о чем так заботилось население кают-компании…

VI

После гибели С. О. Макарова. — Флаг наместника на «Севастополе». -Третья попытка японцев запереть эскадру. — Бегство адмирала Алексеева из Порт-Артура. — «Великая хартия отречения»

Существует предание, что в Александрии «ревностный проповедник Евангелия бросился с топором на статую Сераписа и начал рубить ее, и гром не грянул, и земля не расступилась, чтобы поглотить нечестивца, и великое уныние распространилось среди язычников»… Именно уныние… Впоследствии многие из них крестились, но не потому, чтобы вдруг перестали верить в старых богов (это не делается сразу), а в силу горького сознания, что старые боги их покинули, от них отвратились…

Я вспомнил об этом сказании потому, что им ярче всего характеризуется то состояние подавленности, которое овладело личным составом эскадры после гибели С. О. Макарова.

«Если Бог попустил такую беду, значит — отступился…»

Необходимо было принять энергичные меры, чтобы хоть отчасти стряхнуть это угнетение. Первобытные, цельные натуры, какими в огромном большинстве являлись наши матросы, так же легко воспринимают слова ободрения, как и поддаются отчаянию. Это облегчало задачу. Не знаю, как поступали на других судах, но у нас, на «Диане», никогда еще не было такого широкого общения между офицерами и командой. В батарейной и в жилой палубах на видных местах были развешаны наскоро составленные и (на машинке) отпечатанные списки боевых судов Балтийского и Черноморского флотов с указанием их водоизмещения, брони и артиллерии. Около «прокламаций» (как их шутя называли) толпился народ. Толковали, спорили и (право, неглупо) прикидывали в уме и на пальцах, намечали состав эскадры, какую можно бы послать в Тихий океан. Офицеры, появляясь то тут, то там, давали необходимые объяснения.

Однако же наиболее живой интерес возбуждали не споры о составе тех подкреплений, которые могут быть нам высланы, а разрешение вопроса: кто прибудет на замену погибшего Макарова. Переходя от одной группы к другой, прислушиваясь к разговорам, часто вмешиваясь в них, подавая реплики, я был поражен той осведомленностью, которую проявляла эта серая масса по отношению к своим вождям, — ее знакомству с личными качествами высшего командного состава… Кандидаты на пост командующего флотом, намечавшиеся на баке, — это были те же, о которых мечтали в кают-компании, за которых и я без колебания подал бы свой голос. Чаще всего слышались имена Дубасова, Чухнина и Рожественского. Отдельные замечания по поводу возможности назначения того или другого только подчеркивали правильность оценки положения.

— Зиновея (Зиновий Петрович Рожественский) не пустят. Чином молод. Старики обидятся… — Дубасова — хорошо бы! — Кабы не стар… — Чего стар! не человек — кремень! — Аврал, поди, идет в Питере — и хочется, и колется! — Ежели бы Григорья (Григорий Павлович Чухнин) — в самый раз! — Это, что говорить!.. — Дубасов-то, не гляди, что стар! — Да я нешто перечу? а все лучше бы помоложе… — Конечно, Дубасова! — Зиновея! — Григория!..

Временами страсти разгорались, и сторонники того или иного адмирала уже готовы были вступить в рукопашную, но энергичный окрик боцмана или боцманмата:

— Чего хайло разинул! Думаешь, в Петербурге услышат?! — предотвращал беспорядок.

С величайшим интересом прислушивался я ко всем этим толкам. Всего два месяца войны, из которых первый жалкое прозябание, и лишь второй — настоящий, боевой, — под командой популярного адмирала, — а как развилось, как выросло сознание этих людей! Они ли это, которые еще так недавно жили по пословице — «День да ночь — сутки прочь» — и всякую попытку расшевелить их принимали как досадливую причуду начальства, которое «мудрит от скуки»…