Агент Зигзаг. Подлинная военная история Эдди Чапмена, любовника, предателя, героя и шпиона

Допрашивающие решили немного ослабить давление. Чапмену позволили прерваться и поесть. Однако, вернувшись, они продолжили прощупывать его, нарочно искажая ранее сказанные им слова, цепляясь за любое противоречие в его рассказе в попытке выяснить, не лжет ли он и не утаивает ли что-нибудь существенное. По мнению Стефенса, «ни один шпион, даже самый хитроумный, не сможет противостоять тщательно проводимому допросу». Офицеры МИ-5 работали посменно, допросы затягивались до глубокой ночи. «В конце концов, это физически и морально сломает даже самого стойкого», — утверждал Стефенс.

Информация изливалась из Чапмена потоком: за сорок восемь часов он дал более пятидесяти описаний разных персонажей — от руководителя нантского отделения абвера Грауманна до кухарки Одетты. Он рассказывал о вещах чрезвычайно важных и о совершеннейших пустяках: описывал дислокацию зенитных батарей в Нанте, расположение парижской штаб-квартиры абвера, свое участие в оккупации вишистской части Франции — и цены на масло на черном рынке. Он дал описание бретонских националистов, голлистов-предателей и многих других, самых разных людей, с которыми ему довелось столкнуться в Нанте. Кое-что из рассказанного им британцы уже знали — к примеру, радиокоды, которые уже были взломаны, — и это позволило проверить искренность Чапмена. Однако многое из рассказанного оказалось для них внове: это была бесценная информация, помогавшая составить самую подробную картину германских методов шпионажа. Эдди был не только готов делиться информацией, но и предлагал свои способы ее использования. Так, по его мнению, пользуясь этими сведениями, британцы могли взломать абверовские радиокоды и перехватывать радиосообщения, которыми обмениваются разные подразделения организации.

На это предложение допрашивавшие его офицеры отреагировали неопределенно, но внутри они ликовали: предложение Чапмена доказывало, что о «наиболее секретных источниках» немцам пока неизвестно. «Из его слов неопровержимо следовало: он даже не догадывается, что в последние несколько месяцев мы читали все сообщения, которыми обменивались эти подразделения», — записали они. Очень быстро стало ясно: Чапмена не придется уговаривать работать в качестве двойного агента в пользу Британии, ему самому не терпится приступить к работе. Один из мотивов этой его готовности прояснился, когда он описал историю Тони Фарамуса.

— Он — заложник, гарантирующий мою лояльность, — объяснил Эдди.

— Вашу лояльность во Франции или здесь?

— Здесь. Они хотели использовать его, чтобы я точно сделал свое дело здесь.

Чапмен рассказал: если ему удастся убедить своих германских боссов, что он послушно выполняет их приказы, жизнь его друга еще можно будет спасти. Стефенс сделал еще одну пометку.

Пока из памяти Чапмена извлекали всю значимую информацию, его багаж так же тщательно обыскивали на предмет каких-либо зацепок. Спички для тайного письма и зловещего вида коричневую пилюлю отправили ученым для исследования. Все банкноты были изучены, а их серийные номера переписаны, чтобы выяснить их происхождение. Государственная канцелярия Его Величества подвергла фальшивые удостоверения личности Чапмена ультрафиолетовому сканированию, их химический состав и полиграфические особенности были проанализированы и подвергнуты сравнению с оригинальными документами. Рацию отправили шефу Службы специальных операций, отвечавшей за теракты и саботаж за линией фронта, чтобы выяснить, принадлежала ли она кому-нибудь из британских агентов во Франции, и если да, то кому именно. Чапмена расспросили о каждом предмете в его бумажнике. Он объяснил, что ему принадлежал лишь один: «Это было частное письмо, написанное моей подружкой — моей довоенной подружкой, — и я взял его с собой».

Каждое утверждение Чапмена сверялось со сведениями из «наиболее секретных источников» в попытке поймать его на лжи. Когда Чапмен называл неверные даты каких-либо событий, как это часто бывало, к этим событиям возвращались вновь и вновь, пока допрашивающие не убеждались, что ошибка связана с «естественной забывчивостью», а не со злонамеренностью говорящего. В Скотланд-Ярде запросили его досье, чтобы удостовериться в его столь богатом криминальном прошлом; когда материалы прибыли, выяснилось, что многие преступления, в которых признавался Чапмен, в нем не упоминаются.

Позднее Стефенс рассказал, что Чапмен признался также в «экспериментах по части однополого секса» в годы, проведенные в Сохо. Трудно понять, о чем идет речь: в записях допросов нет и следа этого признания. Кроме того, Оловянный Глаз был убежденным гомофобом, гордившимся своей способностью выявить и вывести на чистую воду предающихся содомии. Чапмен, возможно, имел гомосексуальные связи в ранней юности, однако многие годы он был исключительно гетеросексуален. В части рекомендаций Стефенс с одобрением замечает: «Сегодня в нем не наблюдается и следа склонности к содомии, равно как и желания путаться с женщинами из числа отбросов общества».

С помощью информации, предоставленной Чапменом, британская разведка быстро составила картину всей системы деятельности абвера во Франции. Германские секретные службы были столь уверены в надежности своего шифра, что персонал разных подразделений зачастую использовал собственные имена в радиопередачах. Эту информацию сейчас сверяли с описаниями Чапмена, дабы идентифицировать тех или иных сотрудников организации. Узнай об этом Чапмен, он был бы поражен.

Британская разведка давно установила, что шефом нантского подразделения абвера и его заместителем были ротмистр Штефан фон Грёнинг и обер-лейтенант Вальтер Преториус. Человеком, которого Чапмен знал как Войха, был фельдфебель Хорст Бартман, а Шмидта на самом деле звали Франц Штоцнер. Оба были на подозрении как диверсанты, оба прибыли в Англию перед войной и работали официантами, их практику оплачивала Ассоциация британских рестораторов и отельеров. Лео был известным немецким преступником по имени Лео Кройч, а Альбертом звали бывшего коммивояжера по имени Альберт Шель. Гестаповец из Анжера, пытавшийся вербовать Чапмена, был, по-видимому, Дернбах — «один из главных контрразведчиков на территории Франции». Понемногу имена начинали ассоциироваться с лицами: удалось идентифицировать даже пилота «фокке-вульфа» и красотку-переводчицу из Роменвиля. Тар Робертсон был впечатлен тем, насколько успешно Чапмена держали в неведении относительно истинных имен его товарищей: «Ни единого разу ему не открыли их истинные имена», — писал он. Когда один из допрашивавших Чапмена офицеров обыденным тоном произнес в ходе беседы фамилию фон Грёнинг, полное отсутствие реакции с его стороны доказало, что он никогда ее не слышал.

Чтобы нарисовать полную картину жизни Чапмена во Франции, требовалось время, однако оно было на исходе. На следующий день после прибытия в «лагерь 020» Чапмен написал Стефенсу записку, в которой сообщил: «Сегодня — предполагаемый день моего первого сеанса радиосвязи», присовокупив замечание фон Грёнинга по поводу британской бюрократии.

«Важно связаться с бошами как можно раньше, — писал он, умышленно используя выражения, импонирующие Стефенсу. — Доктор Грауманн особенно подчеркивал этот момент. Он может подумать, что мы что-то затеваем. Возможно, он полагает, что, решив связаться с вами, я приступлю к делу значительно позже».

В тот же день Служба радиобезопасности поймала сигналы немецкого радиопередатчика из Парижа. С 9.45 каждые три минуты Морис вызывал на связь Фрица. МИ-5 была в затруднении. Если отложить связь, фон Грёнинг заподозрит, что что-то пошло не так; но если ответить, не будучи уверенными в том, что Чапмен играет честно, последствия могут быть катастрофическими. В итоге было решено подождать пару дней, чтобы «более внимательно» разобраться в мотивах поведения Чапмена.

К вечеру Чапмен все еще не получил ответа от Стефенса. Его допрашивали уже сорок восемь часов с краткими перерывами, он был утомлен и напряжен. Если он не выйдет на контакт в самое ближайшее время, последствия будут ужасны. Кроме того, он разрывался между симпатией, которую все еще питал к фон Грёнингу, и необходимостью предать его, между желанием спасти собственную шкуру и выручить Тони Фарамуса, между личными интересами и чем-то большим, пока еще смутно осознаваемым, между преданностью друзьям и долгом по отношению к своей стране. Он написал следующее, гораздо более длинное послание Стефенсу. Это необычный документ: смесь жалости к себе, рефлексии и самоуверенности, отразивший полную картину душевных мук агента. Это — письмо человека, ощупью бредущего от духовной тьмы — к свету.